Андрей Белый. Новаторское творчество и личные катастрофы знаменитого поэта и писателя-символиста - Константин Васильевич Мочульский
Предвестьем дышит тишина,
Как будто старый окрик слышен.
«Урна» – книга искусных стилизаций. Работая над историей русского стиха, изучая развитие ритмических линий от Державина до Блока, Белый проверяет свои теории на практике – и параллельно статьям о ритме пишет стихи «Урны». Батюшков, Пушкин, Тютчев и Баратынский облекают его несчастную любовь к Л.Д. Блок в торжественные складки классического стиля. Но возвышенная и благородная простота этой одежды редко соответствует внутренней значительности стихотворений; чаще всего «преобладает». Это представляется стилистическим маскарадом. Автор «Урны» – великолепный версификатор, но не великий поэт.
Глава 6
«Серебряный голубь»
Ни один русский писатель не производил таких бесстрашных экспериментов над словом, как Андрей Белый. Его повествовательная проза не имеет себе подобных в русской литературе. «Стилистическую революцию» Белого можно считать катастрофической неудачей, но нельзя отрицать ее громадной значительности. Автор «Серебряного голубя» и «Петербурга» не оставил камня на камне от старого «литературного языка»; он «вздернул на дыбы» русскую прозу, перевернул вверх ногами синтаксис, затопил словарь потоком новых, выдуманных им слов. Дерзновенные, иногда граничащие с безумием, опыты Белого наложили свою печать на всю новую советскую литературу: он создал школу.
«Словесная революция», подготовленная лирической прозой «Симфоний», находит свое выражение в «Серебряном голубе». Белый начинает с ученического подражания Гоголю. Он усваивает все приемы его стилистики, доводя их до крайнего эмоциального напряжения… Лирика, ирония, гротеск, гипербола, нагромождения, контрасты, словесные каламбуры, интонации, колорит и ритм гоголевской прозы – показаны Белым сквозь увеличительное стекло. В начале «Серебряного голубя» описывается село Целебеево: мы сразу же узнаем гоголевский Миргород. «Славное село Целебеево, подгородное; средь холмов оно да лугов; туда, сюда раскидалось домишками, прибранными богато, то узорной резьбой, точно лицо заправской модницы в кудряшках, то петушком из крашеной жести, то размалеванными цветками, ангелочками… Славное село! Спросите попадью: как приедет, бывало, поп из Воропья (там свекор у него десять годов в благочинных), так вот: приедет это он из Воропья, снимет рясу, облобызает дебелую свою попадьиху, оправит подрясник и сейчас это: „схлопочи, душа моя, самоварчик“».
Это даже не подражание, а пастиши: гоголевский насмешливый сказ передан с большим искусством.
Стилистический строй «Страшной мести» определяет собой слог «Серебряного голубя». Описывая луг посреди села, Белый воспроизводит патетический ритм знаменитой гоголевской тирады: «Чуден Днепр при тихой погоде…»: «А как завьется здесь хоровод, припомаженные девицы, в шелках, в бусах, как загигикают дико, а как пойдут ноги в пляс, побежит травная волна, заулюлюкает ветер вечерний, – странно и весело: не знаешь, что и как, как странно, и что тут весело… и бегут волны, бегут: испуганно побегут они по дороге, разобьются зыбким плеском: тогда всхлипнет придорожный кустик, да косматый вскочит прах…»
Бесполезно умножать примеры: вся ткань романа Белого расшита сложными узорами, заимствованными у Гоголя. Темную народную Россию Белый видит через романтический фольклор автора «Страшной мести».
«Серебряный голубь» построен на противоположении «народа» и «интеллигенции», на теме «любви – вражде», лежащей в основе русской исторической трагедии.
Герой романа Дарьяльский – русский интеллигент; точнее, русский поэт-символист начала XX века. С лирической иронией, достойной Гоголя, изображает Белый «душевные вихри» этого «чудака»; в его образе личные черты автора сочетаются с чертами его московских друзей-литераторов. Дарьяльский писал стихи «о белолилейной пяте, о мирре уст и даже о полиелее ноздрей». Он издал книгу с фиговым листом на обертке. Еще в детстве он объявил отцу, что в Бога не верит, и выбросил из своей комнаты образ; молился красным зорям, писал стихи, читал Канта и поклонялся красному знамени. После смерти родителей он живет бурной студенческой жизнью: изучает Бёме, Экхарта, Сведенборга и одновременно увлекается Марксом и Лассалем; ищет тайну своей зари и не находит ее нигде.
«…И вот, – продолжает автор, – он уже одичал и уже не увлекал никого; вот он странник, один средь полей со странными своими, не приведенными к единству мыслями, но всегда с зарей… и заря сулит какую-то ему близость, какое-то к нему приближение тайны; и уже он – вот в храме: он уже в святых местах, в Дивееве, в Оптиной и одновременно в языческой старине с Тибуллом и Флакком… А чувства все жарче, и все тоньше думы, все больше их, больше, и от полноты разрывается душа; просит ласки она и любви».
Тут в жизни его появляется «красавица Катя», живущая в усадьбе Гуголево со своей бабушкой баронессой Тодрабе-Граабен. Два лета Дарьяльский снимает избу в селе Целебееве, чтобы быть поближе к Кате: на третье лето тоненькая, робкая девочка с неожиданной решительностью заявляет бабке, что она – его невеста. Дарьяльский – стилизованный автопортрет Белого, Катя – поэтическое отражение Аси Тургеневой. «Смотрите: над роялем там она запечатлелась в плотно охватывающем талью, синем, немного коротком платье, чуть вытянувшись вперед и едва сгорбившись – она будто маленькая, вовсе маленькая девочка… Катя тряхнула головкой, и локоны густые ее перекинулись через плечо: но сдвинутые складки между тонких ее бровей, но на минуту сжавшийся поцелуев просящий ротик, но высоко закинутая головка и точно выросший, легкий, строгий в легкости стан, выразили какое-то странное, не детских лет упорство». В этой скромной девочке – глубина, тишина и прозрачность горного озера. Ее молчаливая тайна влечет и волнует Дарьяльского.
Справа и слева от главного героя стоят, дополняя его образ, два других представителя «интеллигенции»: теософ Шмидт и мистический анархист Чухолка. О первом автор рассказывает: «Был весьма скромен товарищ Дарьяльского: носил не русскую фамилию и проводил дни и ночи за чтением филозофических книг; он хотя отрицал Бога, однако к попу хаживал; и поп это ничего себе: и власти это ничего, и вовсе он православный, только Шмидт ему фамилия, да в Бога не верил». Полгода проживал он в деревне «на даче»; был беззуб, лыс и сед; бродил по окрестностям в желтом шелковом пиджачке, опираясь на палку и держа в руке свою соломенную шляпу: его окружали сельские мальчики и девочки». Было время, когда Шмидт руководил судьбой Дарьяльского, открывал ему путь тайного знания, предлагал ему уехать с ним за границу, – к ним, к братьям, издали влияющим на судьбу. Но Дарьяльский не последовал за Шмидтом, он остался в нищей «погибающей России». Незадолго до своей гибели он в последний раз приходит к Шмидту; тот составляет ему гороскоп и толкует его: «Ты родился в год Меркурия, в день Меркурия, в час Луны, в том месте звездного неба, которое носит название „Хвост Дракона“. Солнце, Венера, Меркурий омрачены для тебя злыми
