Валентин Гафт - Красные фонари

Восторг

Нет, не от оргий я в восторге,Когда пьяны мы и сильны.Любимая, когда в постелиТебя коснусь я еле-еле,В восторге я — от Тишины.

Три сестры

(Г. Волчек)

А завтра их уже не будет —К утру погаснут фонари,О них расскажут как о чуде,А было их всего лишь три.

Страдать, терпеть, молчать, не плакать,Не врать себе, другим не врать,Терпеть в жару, в мороз и слякоть,Не зная для чего, но знать…

Все будет выпито и смытоВолною от ушедших барж.Уходит полк, стучат копыта,А сердце разрывает марш.

В последний раз успеть проститься…Прощание как приговор.Взметнулись в небо словно птицыТри силуэта трех сестер.

Владу Листьеву

Нет, нет, не умер он, сейчас заговорит.Нельзя так умерщвлять живое.Все это кажется игрою,Но он по-настоящему убит.

Влад, встань, ну, поднимись. Земля, твои законыНарушены. Не дай ему остыть,Исправь ошибку, Жизнь, он должен жить.Застыньте на лету, патроны.

Нет, звезды, вы не на своих местах,Ты, наше небо, что-то проморгало,А солнце и луна глядят устало.И видит все Христос, и видит все Аллах.

Но день святой настал, тот самый день предела,И в чаше переполнены края,Услышь, вселенная моя,О том, как сердце наболело.

Что вам озонова дыра,Владыки мертвых звезд и небосвода?Остервенение народаУвидеть вам давно пора.

Уносят тело в гробовую глушь,А кто-то снова целится в затылок,Нет, для души не сделаешь носилок,Но страшно жить среди кровавых луж.

Пройдет девятый день, придет сороковой,И он уйдет в неведомые дали,Цветы увянут, как слова печали.Кто следующий на карте роковой?

Юрий Визбор

Попса дробит шрапнелью наши души,Ее за это не привлечь к суду,Часть поколенья выросла на чуши,И новое рождается в бреду.

О, солнышко лесное, чудо-песня,Так мы в неволе пели, чудаки.Пришла свобода — стали интереснейПисклявые уродцы-пошляки.

Слова ничто — есть вопли вырожденья,Тот знаменит, кто больше нездоров,Кто выйдет петь без всякого смущенья,Без совести, без страха, без штанов.

Где песня, чтобы спеть ее хотелось?!Слова где, чтоб вовеки не забыть?!Ну что горланить про кусочек тела,Который с кем-то очень хочет жить!

С телеэкрана, как из ресторана,Для пущей важности прибавив хрипотцы,Они пудами сыплют соль на раны,Как на капусту или огурцы.

В халатике бесполая фигура,Запела, оголившись без причин.Противно это. Спой нам, Юра,О женской теплоте и мужестве мужчин.

Евгений Евстигнеев

Когда меня попросили написать о Жене, Евгении Александровиче Евстигнееве, мне показалось, что это не так трудно.

Женя десятки лет был рядом, он был всеми признанный, любимый артист. Даже не артист. Он мог появиться на эстраде, просто сказать: «Здравствуйте, добрый вечер», — и этого уже было достаточно. Его принимали, даже если он ничего не говорил, а просто обводил зал глазами и переминался с ноги на ногу. Его внутренний монолог был куда сильнее слов, которыми говорят все. Только он мог сказать мало, но иметь грандиозный успех. С ним не хотелось расставаться никогда, а хотелось смотреть, смотреть на него бесконечно. Достаточно было жеста, просто звука, вроде откашливания или кряхтения, что-то вроде грудного носового междометия «мм» и «да-э». И все смотрели только на него и ждали продолжения. Одна рука могла быть в кармане брюк, а большим пальцем другой руки он как-то сбоку ударял себя по носу, произносил: «Ну да, вот» — и сразу становился своим, близким, родным.

У него был низкий, гипнотизирующий, магического воздействия голос. Он никогда не говорил, а плел им такие кружева, в которых было гораздо больше смысла и юмора, чем в самом тексте.

Нельзя рассказать, как Женя играл в театре. Этим и отличается театр от кино. Спектакль — уникальное творение, спектакль умирает в тот же вечер, когда и рождается. Опускается занавес, и все остается только в памяти, в ощущении. Описание, пересказ, рассказ, анализ — это уже из области таланта рассказчика. Кино — это режиссер, техника, оператор и т. д. Конечно, и артист, но все-таки в большой зависимости от разной специфической атрибутики. Снимается все по кусочкам, а артист — это живой человек. У него может быть разное настроение, есть нервы, здоровье, внешний вид, а кино может сниматься хоть год. Театр — это один вечер, живой и с живыми. Три часа. Это совсем другое дело. Спектакль — это прекрасный цветок, который опадает ночью, и никто уже не расскажет, насколько он был прекрасен вечером, если, конечно, цветок не пластмассовый или тряпичный. Женя был живым цветком, который никогда не осыпался. Он был прекрасен всю жизнь и ушел из жизни, не уронив ни одного лепестка.

Наверно, будут подробно рассказывать, как Женя играл, существует кинопленка, но самое главное все-таки — это живое восприятие зрительного зала, которое не может не учитывать артист, и время, объединяющее зрителя и артиста, а отсюда неповторимое, непредсказуемое, рожденное вдохновением. Нюансы, интонации, паузы. Рядом были великолепные артисты-партнеры, все говорили на одном языке, казалось бы, одной школы, кстати, лучшей, мхатовской, у всех были равные возможности высказаться, каждый был по-своему хорош: и Ефремов, и Волчек, и Доронина, и Даль, и Козаков, и Толмачева, и Кваша, — но Женя был гений. На сцене глаза у него были в пол-лица. Красивые формы почти лысой, ужасно обаятельной головы. Лысина существовала сама по себе, никогда не отвлекала. В зависимости оттого, кого Женя играл, он мог быть любым: красивым, мужественным — и наоборот. Спортивный. Пластичный.

Я помню, еще в студии МХАТ (а Женя был постарше других) он прекрасно фехтовал, делал стойки, кульбиты. Я обращал внимание на его замечательные мышцы, мышцы настоящего спортсмена. Руки, ноги, кисти были выразительные, порой являлись самыми важными элементами характеров, которые он создавал. Как он менял походку, как держал стакан, как пил, как выпивал, закручивая стакан от подбородка ко рту. А как носил костюм! Любой костюм! Любой эпохи! От суперсовременного до средневекового. Они на нем сидели как влитые, как будто он в них родился и никогда не расставался.