Роми Шнайдер - Я, Роми Шнайдер. Дневник
В отрывке из своих воспоминаний «После всей этой лжи» Роми беспощадно расправляется с этими годами. Она не утаивает ни жёсткой напряженности своей профессии, ни своей страсти и чувств, рассказывает о стремлении работать в мировом кино, о своих отчаянных усилиях стать серьёзной актрисой.
Всё началось гораздо раньше. Наверно, мне нужно было ещё тогда сказать всему этому: ну уж нет!
Но тогда мне всё было нипочем. Всё, что обо мне болтали и сплетничали.
Я хотела просто жить, любить, становиться актрисой и вообще другим человеком. Прежде всего — свободным.
Каждая девчонка в один прекрасный день решает стать самостоятельной. Оторваться от родителей и начать свою собственную жизнь. Кто раньше, кто позже.
Я попыталась «выпрыгнуть», как только мне стукнуло 18. Но ничего у меня не вышло.
Я же не была юной секретаршей, которая может запросто найти себе работу и затеряться где-нибудь в другом городе. У меня были обязательства, договоры, куча советчиков, которые «знали лучше меня, что мне надо».
К тому же я была честолюбива. Не только хотела чисто человеческой независимости, но и просто сгорала от желания открыть что-нибудь этакое в актёрском искусстве.
Но ведь для публики я была «Зисси», для продюсеров — воплощением слащавого «королевского высочества». Режиссёры, критики, коллеги в Германии, Франции и вообще везде и всюду воспринимали меня только как Зисси. Только так! Другие роли мне почти и не предлагались.
И только я одна знала: я — не Зисси. Да, я её играла, но в жизни вовсе не была похожа на эту «девушку-грёзу».
Я и десяти лет от роду уже не была Зисси, а уж в восемнадцать — тем более. Ещё в интернате я твердо решила стать настоящей актрисой и в четырнадцать лет, наверно, прожгла бы маму своей страстью насквозь, если бы она не дала мне шанс сыграть в кино.
Но Зисси? Нет, Зисси я не была никогда.
Не хотела бы, честно, чтобы это выглядело чёрной неблагодарностью.
И пожалуйста, не надо истолковывать мои слова неверно.
Я благодарна — на самом деле. За успех. За чудесные дни рядом с режиссёром Эрнстом Маришкой и его женой — она стала мне второй матерью. И конечно, тут были и деньги, они принесли мне независимость. Я играла Зисси — без вопросов. И всё же: я не желала сливаться с этой ролью. Потому что чувствовала себя проштампованной. А ведь нет ничего опаснее для актрисы, чем нести на лбу вечное клеймо. Моё клеймо называлось — Зисси.
Никто не хотел верить, что я могу ещё и что-то другое. Я должна была играть принцессу в том фильме, и в другом, и в третьем... Зисси — раз, Зисси — два, Зисси — три. Я сопротивлялась уже и второй Зисси, однако играла и третью.
Собственно, почему?
Просто я каждый раз не знала, как мне выпутаться из этой паутины. Барахталась в ней беспомощно и отчаянно.
И тут появился Ален Делон.
Я помню каждую подробность. Тогда я снималась в Мюнхене с Хансом Альберсом в «Последнем человеке», но уже подписала контракт с одной французской продюсерской компанией на фильм «Флирт» («Кристина»).
В соседней студии Макс Офюлс снимал «Лолу Монтес». У Офюлса двадцать лет тому назад снималась моя мать — в первом «Флирте», а сейчас планировался римейк.
Я спросила его:
— Макс, вы сняли бы этот фильм ещё раз?
— Да ни за что! — ответил он. — Потому что сегодня я не сделал бы лучше.
Вот ужас: значит, я должна ещё раз играть бутафорскую барышню — и при этом ни единого шанса переплюнуть свою собственную мать! Она ведь и правда была чудесной Кристиной. Знатоки и критики меня просто осмеют: мама создала эталон.
Но делать нечего! Нужно было лететь в Париж.
Продюсеры устроили для прессы мою встречу с партнёром по фильму. Прямо в аэропорту.
Я ненавидела всю эту показуху. Как всегда — открывается дверь самолета, подкатывает трап, мама стоит рядом и шепчет мне прямо в ухо: «Теперь — улыбайся, улыбайся...»
И на этот раз всё было точно так же.
Улыбка. Фотовспышки. Неподвижный взгляд.
Внизу, у трапа, стоял слишком красивый, слишком тщательно причесанный, слишком юный парень, разодетый «под джентльмена» — воротничок, галстук, преувеличенно элегантный костюм. Ален Делон.
Букет красных роз в его руках тоже выглядел уж слишком красным.
Я подумала: ну и пошлятина, а мальчик этот — просто тоска!
А его от меня просто потянуло блевать — вот так грубо он потом выразился на этот счёт. Тщеславная, сладкая венская дурочка, без малейшего шарма. И это — немецкая звезда? И вот с этой, не скажу кем, он должен битых шесть недель сниматься?
Он не говорил по-английски, я не говорила по-французски. Пришлось нам общаться на какой-то чудовищной смеси языков.
Вечером нам нужно было встретиться в «Лидо» и танцевать для фотографов. Он учил фразу «Я тебя люблю» по-немецки, произносил её с ужасающим акцентом и находил очень забавным повторять мне её без конца.
На самом деле мы оба совсем не были забавными. Мы были безнадёжно банальными и совсем не понравились друг другу.
Назавтра я вылетела на Ибицу, в своё имение — читать там сценарий.
Ален писал мне туда формальные, до вони скучные письма, я отвечала ему той же монетой. И только потом, в Париже, я рассмотрела настоящего Алена. Просто сумасшедший! Дикий парень в джинсовке, патлатый, неотёсанный. Вечно опаздывал на студию, носился по Парижу на машине, мчался на красный свет, бормотал что-то скороговоркой — о нём рассказывали всякую жуть.
Я держалась: мне он по-прежнему не нравился.
Наш партнёр Жан-Клод Бриали — и тогда, и потом мой добрый друг — с нами просто замучился. Мы с Аленом воевали без перерыва, цапались так, что только клочья летели, — а бедный Жан-Клод пытался нас мирить. Тщетно.
Как раз в этот момент устроили актёрский бал в Брюсселе. У моего отчима там был ресторан (в который, кстати, я не вкладывала денег, хотя об этом и болтали понапрасну). На балу я должна была встретиться со своими родителями.
Из Парижа в Брюссель мы с Аленом поехали поездом. Почему-то в купе мы не ссорились. Наоборот, флиртовали. Стоило мне в Брюсселе выйти из вагона, как моя мама проницательно взглянула на меня и в один миг определила:
— Ого! Да ты попалась...
Вообще-то это случилось со мной не в первый раз. Наоборот, дело обычное: ну, я влюблялась в своих партнёров по съемкам. И тут тоже влюбилась, чёрт побери. Но догадка матери меня разозлила: нечего соваться в мою жизнь. Я огрызнулась:
— Опять ты лезешь куда не надо.
И в тот же самый вечер я взбунтовалась против моей семьи. «Общественность» потом так раздула это дело, что примириться было уже почти невозможно. Мне жаль, правда. Посторонние люди не понимали ничего, но так «стремились помочь», что только ужасно вредили.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});