Я, Хуан де Пареха - Элизабет Бортон де Тревиньо
Я остановился на пороге.
Заметив меня, герцог крикнул:
— Эй, заходи! Какое поручение?
Но я выжидал. Лишь после того, как он подал цирюльнику знак удалиться, уселся повыше и обратил на меня сердитый взор, я произнёс:
— Ваша честь, я слышал, вы знаток живописи. Думаю, вам будет интересно взглянуть на этот портрет.
Быстро сняв покрывало, я поставил картину рядом с собой. Надо сказать, что оделся я в те же одежды, в которых позировал Мастеру, даже нацепил белый воротник.
Герцог ахнул.
— Клянусь Вакхом! — воскликнул он. — Вот это сходство!!!
— Эту работу Мастер Веласкес сделал на днях, для отдыха. Он — величайший портретист Европы.
Фыркнув и поморщившись, герцог поднялся с кресла.
— Вынужден с тобой согласиться, парень, — недовольно сказал он. — Как тебя зовут?
— Хуан де Пареха.
— Вот что, Хуан. Возьми-ка этот холст и покажи одному моему другу. Или нет, погоди! — Герцог вдруг откинул голову и раскатисто рассмеялся. — Сначала я заключу с ним пари{46}. На пятьдесят дукатов. А то у меня как раз кошелёк похудел. Приходи завтра в это же время. С портретом.
— Ваши пари меня нисколько не привлекают, — ответил я с достоинством. — Для меня главное, чтобы мой Мастер получил заказы и признание в Риме.
Герцог воззрился на меня с недоумением, а потом снова рассмеялся и пожал плечами.
— Ты наглец, но будь по-твоему. Заказы я обещаю. Ох уж эти заносчивые испанцы, мнят о себе невесть что... Хозяин, верно, ещё почище слуги. Ладно, я первый закажу дону Диего портрет. Приеду к нему сегодня после обеда и попрошу написать мою жену. Ну, теперь ты согласен? Придёшь сюда завтра утром?
— Приду.
Я добился своего! И отправился домой в самом радостном настроении.
В тот же день герцог Понти прибыл к нам разодетый в лиловые шелка и парчу с золотой отделкой и в туфлях с золотыми пряжками. Сдёрнув с головы широкополую бархатную шляпу с зелёными перьями, он взмахнул ею и низко поклонился Мастеру. Тот — стройный, суровый, бледный, весь в чёрном — тоже церемонно склонил голову перед гостем. Потом они стали пить вино. Мастер согласился написать портрет герцогини. Про мой визит герцог не сказал ни слова. Я тоже помалкивал.
Наутро я выполнил обещание. В доме герцога я застал толстого аристократа-итальянца. Он глядел вокруг стеклянными равнодушными глазами. Ещё он поминутно оттягивал пальцами верхнюю губу, а потом отпускал, и она неприятно чпокала о его зубы.
К креслу знатного гостя был прислонён его собственный портрет. Бросив на него беглый взгляд, я заметил, что выполнен он в этакой украшательской манере и светлых, даже белёсых тонах. Тут я окончательно сообразил, для чего я понадобился герцогу. Судя по всему, они уже заключили пари. Я стоял, готовясь развернуть свой портрет по сигналу хозяина. Место для демонстрации я выбрал сам, поскольку по опыту знал, как сделать, чтобы свет падал на холст наилучшим образом. И вот я откинул тряпицу. Переводя изумлённый взгляд с меня нарисованного на меня живого и обратно, гость похлопал глазами, похлюпал губой и бросил герцогу мешочек с монетами. Герцог Понти вынул оттуда дукат и бросил мне под ноги. Но я не наклонился, чтобы его подобрать. Ведь Мастер обеспечивал меня всем необходимым и давал денег на всякие надобности. Монета прокатилась по полу и, звякнув, упала.
— Ну же, Хуан, бери! Это подарок.
— Я с радостью приму этот дукат, — ответил я, — если получу его в руки, как настоящий подарок.
К чести герцога Понти, скажу, что он подошёл, подобрал монету и отдал её мне с поклоном.
Выходя из зала, я слышал, как толстый гость спрашивает у герцога адрес Мастера. Значит, он тоже решил сделать заказ!
Таким же образом я навестил ещё семь-восемь римских аристократов. Мастер в итоге получил заказов на год вперёд, и, самое главное, у него появились знатные покровители, которые — я знал — защитят его от нападок недоброжелателей и обеспечат испанскому художнику почтение в высших кругах итальянского общества. Так оно и вышло. Все эти римляне оказались людьми благородными и, поверив в Мастера, стали вести себя обходительно и щедро. Они не скупились на похвалы в его адрес, причём делали это в таких превосходных, даже льстивых тонах, что Мастер порой бывал этим немало раздражён. Он всегда требовал уважения к себе — как к человеку и как к художнику, — но обожествление считал лишним.
Вскоре, однако, всё это отошло на второй план, поскольку он начал писать портрет Папы. Разумеется, он аккуратнейшим образом выполнял и прочие свои обязательства, но только в те дни, когда Его Святейшество не мог позировать. Тревоги по поводу правой руки совершенно позабылись. Она служила Мастеру ещё лучше, чем прежде.
И вот он, наконец, принёс домой все наброски: ему предстояло окончательно решить, какова будет композиция большого портрета. Я же стал прилежно изучать то, что он наработал за это время — эскизы головы в разных ракурсах. Очевидно, Папа Римский был человеком сильным и властным, даже жестоким. Но я его не судил. Ведь чтобы управлять столькими людьми, чтобы разрешать столкновения стольких интересов и подавлять недовольство в стольких странах, может, и надо быть святым, но характер тут требуется отнюдь не ангельский.
Приступив к работе над большим холстом, Мастер стал брать меня с собой в Ватикан, поскольку привык, чтобы я растирал и подносил ему краски, менял и мыл кисти и выполнял всякое его приказание. Я внимательно следил за тем, как воплощается его замысел, но уже с самого начала понял, что этот портрет станет величайшим из всех произведений дона Диего Веласкеса. Ведь Мастер всегда следовал за правдой жизни, поэтому, изображая нашего короля Филиппа IV, он мог лишь точнейшим образом отразить сдержанность, печаль и благородство монарха, в то время как лицо Папы Иннокентия X было куда богаче и в глазах его ежеминутно мелькали тысячи разных мыслей.
По мере того как на полотне проявлялись черты понтифика, я начал тревожиться за исход дела, поскольку Мастер явно писал хитрого, несговорчивого, властолюбивого человека. Не рискованно ли это? Сомнения мучили меня
