Генрих Сечкин - На грани отчаяния
- Рост? - снова спрашивал я еще спокойнее.
- Король! - приподнимаясь, с надеждой ответствовал он.
- Не годится. Запишу свои пятьдесят от туза, - почти шепотом сообщал я.
Реакция Колючего не поддавалась описанию. Это нужно было видеть.
Витя, Кащей и Язва с увлечением резались в буру и очко. Остальные тоже баловались картишками. Наш вагон напоминал казино в Атлантик Сити. Но все- таки основную часть времени доводилось проводить в горизонтальном положении, что весьма пагубно отражалось на моих боках и спине, хотя неплохо вентилировало и освежало мозг. Поезд катил на восток, а картины детства проплывали перед глазами…
После возвращения домой мама, облив меня с ног до головы горькими слезами, вынула из ящика письменного стола сложенные треугольниками фронтовые письма отца. С надеждой поглядывая на меня, она читала вслух о том, как отец надеется на мое примерное поведение, как, сидя в окопах, мечтает о нашей встрече, как, бросаясь в атаку, шепчет наши имена, вселяя в себя уверенность, что сегодня непременно останется живым. В каждом письме - просьба поддержать маму, быть ее опорой и помощником…
Моя мама родилась в Гомеле в 1901 году. Ее родители имели собственный большой дом. Мама была первым ребенком у своих родителей, и поэтому ее назвали Надежда. Надежда на будущее. Надежда на большое дружное семейство. И действительно, после мамы на свет появилось еще четверо детей. Четверо мальчиков. Благополучие и достаток царили в семье. Отец моей мамы, будучи известным в городе врачом, получал весьма высокие гонорары и собирался дать своим детям приличное образование. Дети прилежно посещали гимназию и реальное училище. Гувернантки и гувернеры обучали их светским манерам, французскому языку, игре на фортепиано, бальным танцам.
Но, очевидно, злой рок завис над семьей моей мамы. Ее собственная судьба странно повторила судьбу ее матери. Та в шестнадцать лет покинула свое родительское гнездо. Наденьке также пришлось покинуть свой дом в шестнадцать. Виной тому стала внезапно грохнувшая революция. «Все сметено могучим ураганом!…» В огненном вихре Гражданской войны, будучи еще подростками, погибли все ее четыре брата. Озверелый «рабочий класс» вышвырнул семью уважаемого врача из отчего дома, напрочь позабыв, как тот ночами просиживал возле их же больных детей, отказываясь брать деньги за лечение у бедных. Поселившись в крохотной комнатке вместе со своими родителями, женой и дочкой, отец Нади устроился в местную больницу врачом-ординатором. В свои шестнадцать лет Надюша в полной мере познала нищенскую жизнь в уголке двенадцатиметровой комнаты.
Больница еле справлялась с колоссальным наплывом раненых, и доктор взял себе в помощницы свою, теперь уже единственную дочь. Так же как и ее мама, пятнадцать лет, все свои лучшие годы, провела она без любви и ласки, копаясь в кровавых бинтах, сутками утешая и обслуживая ненавистных, уничтоживших ее малолетних братьев комиссаров, вдыхая запах гнойных испарений, вытаскивая вонючие судна. И вот однажды весной 1932 года в больницу доставили сорокачетырехлетнего московского инженера, который, будучи в Гомеле в командировке, заболел тифом. И Надя, каким-то неуловимым чутьем ощутила, что от этого несчастного, распухшего, изуродованного болезнью человека исходит давно забытое благородство, чистота, порядочность, доброта. В полубессознательном состоянии он ухитрялся извиняться за доставленное беспокойство. Он ужасно стеснялся показаться медсестре обнаженным, в то время как другие это делали с циничным удовольствием. Лишь только у него появилась возможность подниматься с постели, он тут же, отпросившись на десять минут, сбегал за территорию больницы и возвратился с огромным букетом роз, который с благодарностью вручил зардевшейся Надежде. Звали его Соломон. Нежная любовь овладела их сердцами. После выздоровления Соломона они поженились и уехали в Москву.
- Моничка, милый, у нас скоро будет ребенок! - шептала на ухо своему мужу счастливая Надежда.
Шел 1933 год. Страшный голод навис над несчастной, разрушенной, избитой страной. В деревнях люди вымирали целыми семьями. В Москве было тоже голодно, но все-таки лучше, чем на периферии. Чтобы сносно существовать, Соломон работал в нескольких местах. В Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского он преподавал сопромат, по выходным в Политехническом музее читал лекции, а вечерами занимался репетиторством, помогая студентам овладеть иностранными языками. Надежда, не сумевшая из-за революции получить высшее образование, работала машинисткой в редакции газеты "Известия".
В солнечный апрельский день я появился на свет. Я был толстым, упрямым и капризным ребенком. Но мама не чаяла во мне души. Она носила меня с собой на работу, так как не с кем было оставить дома. Однажды, когда мама решила меня перепеленать на редакционном столе, вошел главный редактор.
- Ну-ка, Надюша, покажи своего первенца! - попросил он, беря меня на руки. - Смотри, какой бутуз! - изумился редактор.
В это время я еще не умел говорить и поэтому вместо ответа невозмутимо обдал элегантный костюм редактора известной специфической жидкостью, выказав этим самым полное пренебрежение к советской прессе. Мама не знала куда деваться от стыда.
Чтобы мама могла спокойно работать, отец нанял домработницу.
- У папы запнки пропали, - читала мне Мариша, в слове «запонки» делая ударение на букву «о».
- Не запнки, а зпонки, - поправлял я ее, ставя ударение на «а».
А мама приходила вечером с работы и не могла налюбоваться на меня…
Угрызения совести мучили меня нещадно. Как же я мог в это тяжелейшее время доставить ей столько страданий? Ведь отец на меня так надеется! Все кончено. Завтра хватаю учебники и - в школу. Правда, пропустил много. Но догонять мне не впервой. Вот только как об этом сказать Морозу? Это, пожалуй, самое трудное.
За время нашей самостоятельной жизни учащихся разрушенной школы распределили по другим. Мой класс целиком был переведен в школу, находящуюся в Палашевском переулке, в непосредственной близости от рынка, где мы с Морозом реализовывали свою добычу. Теперь каждый раз, когда мы возвращались из школы, этот рынок напоминал о прошлой беззаботной жизни, а периодически встречавшиеся знакомые перекупщики интересовались, не появился ли у нас какой-либо дефицитный товар.
Мужественное воздержание продолжалось недолго. Однажды после занятий Мороз подошел ко мне:
- Помнишь, Сека, когда мы на недостроенном доме запал взрывали?
- Что, еще один добыл?
- Да нет, я не к тому! - почему-то зашептал Мороз. - Помнишь, на этаже, где взрывали, деревянная дверь была?
- Ну, была, и что?
