Елизавета Водовозова - История одного детства
МОЙ МУЧИТЕЛЬ
Наступила весна. Уже и раньше Феофан Павлович часто кашлял, но теперь кашель его становился все более сильным. Когда у него начинался приступ, кашель раздавался по всем комнатам, как удары молота по наковальне. Из горла Савельева вылетали свисты и хрипы, он захлебывался так, что иногда казалось — вот-вот задохнется. После этого он совсем выбивался из сил, сидел весь потный, с ярким румянцем на щеках; часто у него шла горлом кровь.
— У него ведь настоящая чахотка, — говорила матушка Нюте. — Не протянет долго… Терпеть не могу притворяться… Поскорей бы только.
Но кровохарканье прекращалось, и Савельеву становилось лучше. Он снова отправлялся в далекие прогулки, повсюду таская за собой жену, как и прежде ни на шаг не отпуская ее от себя.
Вдруг он начал выказывать внимание ко мне. Он же который почти не разговаривал с домашними, заходил теперь в мою комнату или присаживался ко мне на крыльце, рассматривал мои игрушки, расспрашивал давно ли я получала письма от Саши.
Однажды он возвратился из лавки (она была в селе, верстах в трех от нас) с большим пакетом и подойдя ко мне, сказал, что принес мне гостинцы.
Когда я рассказала матушке о внимании ко мне Феофана Павловича и о гостинцах, она искренно обрадовалась этому и стала мне советовать:
— Скажи ему, зачем он тратится на леденцы и другие пустяки… Лучше проси его разговаривать с тобой по-французски да почитать вместе книжку.
Совсем иначе к этой перемене отнеслась Нюта:
— Ты все-таки старайся каждый раз улизнуть от него, — учила она меня. — Ни за что не поверю, что он спроста к тебе подъезжает.
Но я не понимала, зачем мне было избегать его. И я даже сама приходила к нему, когда меня одолевала скука. Савельев все чаще стал носить мне гостинцы и охотно вел со мной разговоры. В скором времени я обратила внимание на то, что как только кто-нибудь проходил мимо наших окон, он всегда спрашивал меня, как зовут проходивших, из какой они деревни, наши ли это крепостные или чужие. Расспросив меня, он сразу выходил из дому и становился на такое место, с которого можно было проследить, куда они направлялись. Из его нелепых слов и намеков я поняла, что Феофан Павлович боится каких-то врагов, которые строят против него козни и хотят его уничтожить. Возможно, угроза моей сестры Саши, что при первом слове наши крестьяне бросят его в озеро, подействовала на больную голову Савельева.
Вернувшись с прогулки, он вечно приставал ко мне с вопросами, не спрашивал ли кто о нем, не слышала ли я чего-нибудь для него интересного. Если же он возвращался из родительского имения, куда обычно ходил без жены, он сразу начинал меня допрашивать о Нюте. Очевидно было, что главным злоумышленником он считал свою жену. Мои донесения были всегда одинаковы.
Нюта безвыходно сидела в своей комнате да минуту забегала ко мне. Но когда я однажды кончила свой обычный доклад, Савельев закричал:
— Как ты смеешь лгать! — дернул меня за руку и толкнул к окну, выходившему на двор. Во дворе, у сарая, я увидела Нюту, беседовавшую с кухаркой и крестьянским парнем. Невидимому, Нюта давала какие-то хозяйственные распоряжения.
Я сказала, что сестра, вероятно, только что вышла во двор и не могу же я уследить за каждым ее шагом.
Едва лишь я произнесла эти слова, Савельев, как клещами, впился в мои плечи, повернул к себе и, остановив на минуту свои бегающие зрачки, стал смотреть на меня в упор. Еле сдерживая свое бешенство, он повелительно и с расстановкой отчеканивал каждое слово: когда он отлучается из дому, я обязана бросать все свои забавы и зорко наблюдать за "ними". Я должна знать все, о чем сестра говорила с другими, подслушивать и выспрашивать всех и потом доносить ему.
За утайку, за ложь он грозил пороть меня до крови. Еще хуже будет мне, если я проболтаюсь, кому-нибудь об этом.
Я была ошеломлена его выходкой, грубым дерганьем и толчками. Я все еще стояла у окна, к которому он меня толкнул, когда он вышел и тотчас же возвратился в мою комнату со свертком.
— Ешь гостинцы, но помни, что я тебе приказал, — добавил он, бросив их на стол.
Меня охватила такая злоба, что всякий страх пропал. Схватив пакет, я швырнула его Савельеву в лицо с криком:
— Проклятый! Окаянный! Порченый!
Пряники и леденцы рассыпались по полу, а Савельев, схватив меня за плечи, изо всей силы бросил на пол и стал колотить по чему попало.
Я закричала. Тогда он на минуту остановился и, придерживая меня одной рукой, другой начал вынимать свой носовой платок. Наверное, он хотел заткнуть мне рот. Но в эту минуту открылась дверь, и Нюта бросилась на помощь ко мне и, загораживая меня от него, кричала, что сюда сейчас придут люди и донесут обо всем матушке. Савельев злобно оттолкнул сестру дал мне несколько пинков ногой и быстро вышел из комнаты. За ним побежала Нюта. Возмущенная до глубины души, я с нетерпением ожидала возвращения матушки, чтобы рассказать ей о случившемся. Мое волнение и злоба к Савельеву еще не улеглись, когда в комнату снова вошла сестра.
С плачем я показала ей ссадины и синяки, оставленные сапогами ее мужа. Нюта бросилась обнимать меня, и ее слезы падали на мои руки и лицо. Вдруг она разразилась громкими проклятиями на свою тяжелую горе, горькую долю и на своего "хищного зверя", осыпая страшными упреками матушку, которая против воли выдала ее замуж за изверга и негодяя.
Эти проклятия и упреки в устах кроткой Нюты и ее откровенность со мной сделали ее в первый раз для меня родной и близкой. Нюта умоляла меня ничего не рассказывать матушке. Я долго не соглашалась и твердила, что матушка прикажет людям связать Савельева и бросить в навозную телегу, а мы закидаем его камнями и палками, пока не проломаем ему голову. Но Нюта только печально улыбалась. На все лады объясняла она мне, что муж ее не крепостной, а такой же дворянин, как матушка, поэтому она ничего не может с ним сделать, а только выгонит его сейчас же из своего дома.
— Но тогда, — говорила Нюта, — он непременно возьмет меня с собой и будет тешиться надо мной уже сколько душе его угодно.
В конце концов сестре удалось меня убедить. Я обещала ей молчать, что бы со мной ни случилось.
Теперь у меня появилась новая забота. Я пускала в ход всю свою хитрость, изворотливость и быстроту ног, лишь бы не остаться с Савельевым наедине.
Я бегала к соседям, а от них — в ближайшие избы крестьян или на скотный двор, пряталась от него по сеновалам и сараям, залезала в кустарники, канавы.
Когда же он меня настигал, я не давалась ему в руки без борьбы. Если он неожиданно заставал меня одну в комнате, я вскакивала со своего мест, как только он отворял дверь, бросала в него с книгами, склянками — всем, что было под руками. Когда же он все-таки схватывал меня, я плевала в него, кусала его руки, кричала, пока он не завязывал мне рот. Привязав меня к столу, он осыпал меня ударами и сек до крови ремнем, который он теперь всегда носил в своем кармане. Но чуть только в доме хлопала дверь или раздавался какой-нибудь стук или грохот проехавшей по двору телеги, Савельев пугался и выбегал из комнаты. Чаще же всего меня выручала Нюта.
