Николай Почивалин - Роман по заказу

Молодая женщина в купальнике испуганно ойкает и стремительно захлопывает дверь перед моим носом. Ничего, бывает… Хотя по такой жаре лучшего костюма и не надо бы.

— Пожалуйста, проходите! — приглашает через минуту она, уже в халатике; щеки ее рдеют, синие глаза смотрят смущенно и смешливо. — Я думала — муж. Проходите, проходите! Он мне в обед еще сказал, что вы приедете. Он вот-вот будет, за Олежкой в детсадик пошел.

И действительно, при последних словах звонок оживает снова. Савин держит на руке сына, тот, в мать синеглазый, болтает ногами, торжествующе кричит:

— Мам, я сам звонил!..

После первого знакомства — парень дружелюбно шлепает мягкой прохладной ладошкой по моей руке — его уводят умываться, переодеваться. Мы с хозяином входим в небольшой, с открытым балконом пустоватый зальчик: диван-кровать, телевизор на ходульках, круглый стол посредине и на левой, ничем не занятой стене — портрет Орлова. Он настолько неожиданно и вместе с тем привычно, естественно смотрит из блестящей металлической рамки, что невольно хочется поздороваться, что я про себя и делаю: здравствуйте, Сергей Николаевич!..

— Все никак не обживемся, — беспечно говорит Савин и, заметив, куда и на что загляделся гость, объясняет: — У всех у наших есть. С одной карточки увеличивали.

Высокий, темноволосый, в желтой трикотажной тенниске, обтянувшей широкую борцовскую грудь, он становится рядом и тоже смотрит на Орлова; только что беспечно веселый, голос его звучит строже, благодарно:

— Все это, — коротким кивком он показывает вглубь комнаты, — тоже с его помощью получили. На все человека хватало.

— Квартиру? — уточняю я. — Каким же образом?

— Жили на частной. В очереди на заводе стояли. Это уж у нас Олежка был… Ну, приехал он как-то, Сергей Николаевич, побыл у нас. Весь вечер с Олежкой забавлялся. Он тогда потешный был — ходить начинал. — Савин пожимает плечами. — И разговору-то насчет этого никакого не возникло… Сказать вам, мы с Людкой и так довольны были. Угол есть, да тут еще, говорю, на очередь поставили. Чего ж еще надо? Привыкли — всегда с людьми, на людях. Детдом, потом пять лет в общежитии, в институте. И ту, что снимали, — тоже вроде общежития. Только платить — побольше… Уехал, значит, а через день-два передают: Савин — к директору. Вы его знаете, Евстигнеича нашего?

В карих, опушенных, как у девушки, густыми длинными ресницами глазах Савина — выжидательная улыбка.

— Знаю немного.

— По виду — не подступишься! Поспрашивал, как дела в цехе, — затуркались мы тогда с одним новым изделием. Похвалил — пустяковину я там одну предложил… Потом вдруг вопрос: «Так ты что, детдомовец?» Точно, говорю, из детдома. «Жена — тоже?» И она, мол, — оттуда же. «Отец, мать есть?» Нет, отвечаю. «И у нее — нет?» И у нее, мол, нет.

Теперь у Савина улыбаются не только глаза, но и широкие губы, щеки, по-юношески свежие и трепещущие, как черные бабочки, густые ресницы; погоди, сейчас еще не то будет! — словно обещает он.

— Помолчал, уставился на меня, сразу из двух стволов и саданул! «Вот, говорит, и впредь запомни: есть у вас отец!.. Не тот отец, Савин, кто на свет тебя произвел. Это и баран умеет… Орлов ваш у меня был…» Ну я тут немножко и растерялся. Да зачем, мол? — вроде у нас все в порядке. Усмехнулся. «Очень уж, понимаешь, хотелось ему на мою личность посмотреть. Про вас, зеленых, расспрашивал. В общем, есть решение выделить вам в новом дому квартиру. Так что — собирайте узлы. Если они есть, конечно… Ордер получишь в завкоме — они утвердили. Объяснил нам кое-что Орлов ваш…» Я чего-то там лопотать стал, благодарить, — поморщился и рукой машет. «Давай, давай, — проваливай. И смотри, с новинкой завалите — шкуру спущу!..» Так вот и поселились! Да, причем вместо однокомнатной — двухкомнатную дали. Дескать, народ вы молодой — разрожаетесь, потом с вами опять канителься!

Прелюбопытный разговор с директором Савин пересказывает в шутливом тоне, этой же грубоватой шутливостью и прикрываясь, — черта всякого настоящего мужчины. Понимаю его состояние, как лучше понимаю теперь и что значит эта обычная пустоватая комната для него и для его симпатичной жены — для молодых людей, живших прежде только в общежитии.

— Посмотрите, дядя, какие мы чистенькие стали! — представляет мать сына, вводя его за руку.

Голопузенький, в одних трусах, с потемневшими после умывания волосами, малыш с удовольствием ступает босыми ногами по крашеному полу, на его широкой грудке — в отца пойдет — блестит капля воды. Успела привести себя в порядок, переодеться и мамаша: на ней короткое в клетку платье, открывающее смуглые руки, округлые коленки, волосы со лба забраны синей, под цвет глаз, лентой. Красиво это — когда у молодой женщины, которая сама еще на девчонку похожа, такой взрослый самостоятельный сын.

Услышав, что я обращаюсь к ее супругу по имени-отчеству, Люда звонко смеется, на щеках ее обозначаются очаровательные ямочки.

— Это кто ж у нас тут Михаил Иванович? — спрашивает она. — Сынок, как нашего папу звать?

— Миша.

— Вот и хватит с него! Да и что это за имя — Михаил Иванович! Так только медведей зовут!

— Эх, промахнул я — на сверстнице женился, — сокрушается Савин. — Взял бы лет на десять моложе — почтение бы оказывала.

— Это сколько же ей было бы? — С чисто женской практичностью Люда подсчитывает, негодует: — Шестнадцать лет? Бессовестный!

— Ничего, подросла бы, — успокаивает муж.

— Мы вот тебе с Олежкой зададим! Михаил Иванович!

Поддразнивая, Люда украдкой показывает кончик языка, супруг в ответ смешно морщится, — в семье еще живет дух юношеской влюбленности молодоженов, этот редко надолго сохраняемый дар.

Категорически отказываемся от ужина и чая; Савин приносит две бутылки пива, придвигает стол к диван-кровати и — блаженствует. Сейчас, когда мы сидим близко друг от друга, замечаю в нем особенность: лицо у него молодое и свежее почти по-мальчишески, а глаза старше, вдумчивей, хотя и покоятся в густых женственных ресницах; несомненно, что его житейский душевный опыт больше его лет.

— Люда освободится, утискает парня — тоже расскажет, — чуть понизив голос, говорит он. — По существу он нам отцом и был. Хотя, конечно, не называли так. Помню, мы из-за него подрались даже. Чуть не всей группой полосовались! Ну чего ж, — ребятишки, лет по шесть-семь было.

— Почему же подрались?

— Один там у нас пацан похвастал, что дядя Сережа сильней всего его любит. Мы и распетушились. «Нет — меня сильней!» — «Нет — меня!» Кто-то кого-то за ухо дернул, за нос, ну и понеслось. Ревность! Пришел он, узнал, что за шум, — рассмеялся. «Люблю я, говорит, всех вас одинаково. А драться будете — никого любить не буду. Тоже — одинаково…»