Валентин Бережков - Как я стал переводчиком Сталина

— Хуже! Немцы вторглись в Норвегию и Данию! С наркома мгновенно слетело беззаботное настроение. Он вскочил, зашагал по комнате.

— Этого надо было ожидать. Я же им вчера говорил, что скоро начнется! А они все твердили о нейтралитете. Наивные люди… — заключил Тевосян, сам недавно говоривший мне, что немцы будут соблюдать принцип нейтралитета.

— Как же нам теперь быть? — спросил я.

— Конечно, об экскурсии не может быть и речи. Мы должны немедленно возвращаться в Берлин.

— Почему?

— Странный вы человек! Теперь наверняка сюда, в Голландию, пожалуют англичане. И спросят: «Что тут делает советский нарком?» Мне не хотелось бы с ними здесь встретиться.

Тевосян замолчал, продолжая ходить по комнате. Подошел к окну, отодвинул занавеску. На улице было все спокойно.

— Спокойствие обманчиво, — сказал он задумчиво и после паузы продолжал энергичным тоном: — Немедленно наймите машину, и мы кратчайшим путем, не заезжая в Гаагу, отправимся к германской границе. Оставьте записку у портье, укажите, что меня срочно вызвали в Москву.

Я глотнул кофе и побежал выполнять распоряжение наркома. Нанять машину не представляло труда. Мы побросали вещи в багажник и двинулись в путь. Мосты и шлюзы охранялись голландскими солдатами. Кое-где на перекрестках стояли танкетки. Но шоссе было пустынно. Не замечалось никакой нервозности.

К вечеру добрались до пограничной станции, расплатились с водителем и перешли на германскую сторону. Поезд пришлось ждать долго на миниатюрной замызганной станции. Все же утром мы были в Берлине. А на следующий день Тевосян уехал в Москву.

Я тогда не подозревал, что это краткое общение с наркомом скажется на моей дальнейшей судьбе.

«Веселый уголок»

Весной 1926 года отец получил новое назначение. Будучи инженером-кораблестроителем, он был привлечен к проектированию новой верфи на Днепре, создаваемой на базе машиностроительного завода «Ленинская кузница», главным инженером которого он стал. Нам пришлось покинуть прекрасную директорскую усадьбу «Большевика» и перебраться в центр города.

С тяжелым сердцем обошел я в последний раз свои «владения» в зарослях сада, взобрался на развесистый дуб, в ветвях которого мы с друзьями соорудили шалаш, попрощался с гротом, где лишь недавно отцвели ландыши. Не забыл сбегать и к неподвижно стоявшему за оградой усадьбы узкоколейному паровозику. Заброшенный со времен гражданской войны, он доставлял нам, ребятам, много радости, делая правдоподобными наши игры в «красный бронепоезд», отстреливавшийся от осаждавших его «белых» полков. Я не подозревал, что весь этот сказочный мир, покидаемый мною, уже обречен.

Вскоре началась реконструкция «Большевика». На месте директорской усадьбы запланировали строительство нового котельного цеха. Деревья выкорчевали, старый особняк сровняли с землей. Когда после окончания школы-семилетки осенью 1930 года я пришел работать электромонтером на завод «Большевик», от моего любимого сада не осталось и следа. Неужели, думал я, нельзя было расширить предприятие в другом направлении? Ведь напротив до самого горизонта простиралось поле. Но в те времена кто думал о том, что еще мог послужить людям прекрасный фруктовый сад, еще долго могли давать плоды огромные ореховые деревья, на выращивание которых кто-то положил немало труда? Все старое под звуки международного гимна трудящихся «Интернационала» с энтузиазмом «уничтожалось до основанья», чтобы затем построить «наш, новый мир»…

Отцу удалось вступить в жилищно-строительный кооператив, который только что закончил строительство двухэтажного четырехквартирного дома в Липках, некогда аристократическом районе Киева. Кооператив, под несколько легкомысленным названием «Веселы кут» (по-русски — «Веселый уголок»), облюбовал неплохое местечко на углу Левашовской и Институтской улиц, впоследствии переименованных в Карла Либкнехта и 25-го Октября. Организаторы кооператива не думали, что жизнь обитателей нового дома окажется не такой веселой, как они рассчитывали при его создании.

Квартира нам досталась на первом этаже. Она состояла из трех комнат, кухни с дровяной плитой и совмещенной с туалетом ванной, имевшей колонку для нагрева воды. В комнатах также высились по углам кафельные печи: центральное отопление было в то время редкостью. Каждая семья располагала в подвале большим помещением, где хранились дрова и каменный уголь. Там же, в подвале, имелся еще и небольшой погреб. В нем всю зиму держали бочки с мочеными яблоками, квашеной капустой, солеными огурцами. Все это мама заготовила в первую же осень. Я почему-то всегда просыпался чуть свет, и в мои обязанности входило принести из подвала дрова и уголь, затопить печки, а когда вставали родители, развести огонь под плитой и колонкой в ванной. Пилили и кололи дрова, заготовляемые на всю зиму, монахи из Лаврского монастыря, расположенного неподалеку от нашего дома. Они же снабжали отца ароматной травкой-зубровкой, на которой он настаивал водку. В Лавре пекли огромные квадратные буханки душистого черного хлеба с выдавленным сверху крестом. Мы регулярно покупали его в монастырской булочной.

На новом месте тоже имелись свои прелести. Дворик был небольшой, но все же достаточно просторный для игры в футбол. На противоположном углу от нашего дома находился летний парк профсоюза совторгслужащих. Там был театр под открытым небом, а когда не ставили спектакль, то показывали кино. До революции в этом парке стоял особняк киевского генерал-губернатора. А чтобы проезжавшие по булыжнику телеги и коляски не беспокоили обитателей особняка, весь угол залили асфальтом — тогда это было, пожалуй, единственное в городе асфальтовое покрытие. Особняк сгорел в годы гражданской войны, но асфальт сохранился, и по нему ребята катались на велосипедах. Такой же подарок вскоре отец сделал и мне. Многократно ободрав в кровь колени и локти, я вскоре освоил велосипед и стал виртуозно гонять без рук, вызывая зависть других мальчишек и восторг девчонок. Одна из них, черноволосая Тамара, дочурка нашего соседа, грека Попондуполо — нэпмана, владевшего небольшим заводом металлических изделий, меня очаровала. Предприятие, надо полагать, давало неплохой доход. Тамару одевали богато и модно, она благоухала дорогими духами. Ее отец имел свой выезд — лошадь и коляску. С женой-красавицей, в кружевах и вуали под широкополой шляпой, они вечерами выезжали на Крещатик покрасоваться перед публикой. Нэпман, небрежно развалясь на сиденье и дымя ароматной сигарой, вызывал у прохожих смешанные чувства. Одни смотрели на него с восхищением и завистью, другие бросали злобные взгляды, как бы грозя, что еще разделаются с такими «недобитыми буржуями».