Юрий Зобнин - Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии

Я уже говорил о большой доверчивости Гумилева. Если прибавить к этому его пристрастие ко всякому проявлению ума, эрудиции, умственной изобретательности, наконец не чуждую Гумилеву слабость к лести, — легко себе представить, как, незаметно для себя, Гумилев попал в расставленную ему Якобсоном ловушку. Как незаметно в отвлеченном споре о принципах монархии он признал себя убежденным монархистом. Как просто было Якобсону после диспута о революции "вообще" установить и запротоколировать признание Гумилева, что он непримиримый враг Октябрьской революции"[174].

После публикации "дела Гумилева" сведения, сообщенные Ивановым со слов Дзержибашева-Дерибаса, получили точное подтверждение: все гумилевские протоколы фиксируют: "Допрошенный следователем Якобсоном…". И расстрельное заключение подписано только одной фамилией — Якобсон[175].

И все. Даже инициалов "гения" до сих пор в распоряжении гумилевоведов нет.

Впечатление такое, что, сверкнув вдруг ослепительно яркой звездой на небосклоне Петрочека в августе 1921 года, следователь Якобсон сразу после расстрела "таганцевцев" в мгновение ока канул в небытие.

В.К. и С. П. Лукницкие отмечают бросающиеся в глаза странности оформления протоколов и заключения: с одной стороны, в деле не содержится ни одного вопроса следователя к Гумилеву, с другой — обвинительное заключение подписано синим карандашом, а подпись оперуполномоченного ВЧК предусмотренная машинисткой, вообще отсутствует[176].

В. Радзишевский пишет: "Следователь Якобсон — по-видимому, кличка Якова Агранова…"[177]

Это действительно могло быть: "особоуполномоченный особого отдела ВЧК" вполне мог приехать в Петроград под конспиративным псевдонимом. Но могло быть и несколько иначе. Он вполне мог найти себе, в качестве "ширмы", какого-то реального "чекиста Якобсона", который сидел вместе с ним на допросах Гумилева и помалкивал, а затем под диктовку Агранова составлял краткий "протокол".

А говорил только Агранов. И о Макиавелли, и о "красоте православия"… И еще о многом-многом, не имеющем никакого отношения ни к следствию, ни к чекистской будничной рутине…

И я верю, что он был неотразим даже для Гумилева в проявлении ума, эрудиции, умственной изобретательности…

Потому что он знал, что он убьет Гумилева.

Он знал об этом с самого начала, с того самого момента, когда имя Гумилева мелькнуло в потоке бумаг, ежедневно затапливающем его стол. С этого момента Гумилев был обречен, вообще независимо от того, совершал ли он что-нибудь "контрреволюционное" или не совершал.

И не только потому, что для задуманного Аграновым адского эксперимента над петроградской интеллигенцией такой "устрашающий пример", как казнь великого поэта, был действительно гениальным завершающим штрихом.

А потому, что этот человек, Яков Саулович Агранов, был щедро одарен судьбой. Он был красив и молод. Интеллект его граничил с гениальностью, его обаяние было неотразимо. Он мог и умел наслаждаться великой поэзией, живописью и музыкой. Его любили красивейшие женщины эпохи. Сильные мира прислушивались к его словам.

Но он захотел большего.

Он захотел — бессмертия.

Настоящего бессмертия, бессмертия "без срока давности", бессмертия безусловного.

Тварь ли я дрожащая или право имею?!

В тот миг, когда он увидел имя Гумилева на подлой бумаге жалкого сексота, Агранов понял, что он может сделать то, что никто никогда не делал и никогда не сделает, кроме него.

Во всей тысячелетней русской истории это право имели до Агранова только два человека.

Но они не понимали своего избранничества, они не были готовы к бессмертию.

"…Не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал…"

Агранов понимал.

И я уверен, что подпись под расстрельным заключением Гумилева он поставил собственноручно.

И не дал больше подписаться под таким заключением никому.

Потому что это была его заявка на бессмертие.

И мы должны наконец признать за ним право на это мрачное бессмертие и дать ему, Якову Сауловичу Агранову, место впереди и Дантеса, и Мартынова, ибо в уме и дерзновении своем он далеко превзошел тех, двоих, вместе взятых…

В час вечерний, в час закатаКаравеллою крылатойПроплывает Петроград…

Еще в студенческие годы, едва прикоснувшись к разрозненным материалам, хранившим тайну великой трагедии августа 1921-го, я любил бродить по тем улицам города, камни которых помнили облик ее главных участников.

Я шел по последнему пути Гумилева — от здания Дома Искусств на перекрестке Невского и Мойки к зданию ПетроЧК на Гороховой, затем — через пустынную Дворцовую ("И горит над обелиском / Ангел твой на рдяном диске, / Словно солнца младший брат…"), по набережной Невы, мимо Летнего сада ("Краше горнего Иерусалима / Летний сад и зелень сонных вод…") — на Шпалерную, к Большому Дому и зданию Дома предварительного заключения. Я садился на Финляндском вокзале на электричку до Бернгардовки и от перрона на голой вокзальной площади, еще не застроенной нынешними торговыми рядами, шел вниз, к мрачной низине, по которой извивалась Лубья, а вдали — чернел "расстрельный" лес Ржевского полигона…

И чем больше я узнавал о подробностях гибели Гумилева, тем больше все происшедшее тогда, приобретало для меня черты классической, античной трагедийности. Ибо во всей "Таганцевской эпопее" почти все ее участники — и разочарованный, ищущий смерти Герман, и циничный, хихикающий Менжинский, и обманутый прекраснодушный Таганцев, и обиженный Бакаев, и затравленный Горький, и даже "кремлевский мечтатель" Ленин, — все ее политические "тексты и подтексты", все детективные коллизии обладают неким эстетическим ущербом, отступая в тень перед мощным и абсолютно простым столкновением Добра и Зла, персонифицированных в двух главных героях-антиподах — Гумилеве и Агранове.

И думалось: а ведь приговор поэту Агранов все-таки подписал не своим, а чужим именем (или псевдонимом, что в данном случае роли не играет). Потому в этой схватке, он, в конечном счете, и проиграл. Иначе и быть не могло: природа Зла вторична, оно может заявить о себе только при наличии Добра.

Гумилев ведь прекрасно мог бы обойтись в своем бессмертии и без Агранова. Но мог ли Агранов обойтись без Гумилева в бессмертии своем?..

И потому, когда я смотрел на темнеющие вдали, за Лубьей, вершины "расстрельного леса", среди всех прочих видений и призраков августа 1921 года, окружавших меня, был и один, самый страшный, который я гнал, как мог, и не мог отогнать никак.