Федор Раскольников - Кронштадт и Питер в 1917 году

Когда я вошел в командирскую каюту, передо мною сидел капитан 1-го ранга, среднего роста, с проседью в волосах и с Владимиром 4-й степени на левой стороне кителя.

— Что вам угодно? — подозрительно обратился ко мне Антонов.

— Мы хотим здесь устроить собрание, — ответил я.

— А о чем вы там будете говорить? — недовольно пробормотал командир, весь как-то насторожившись. Такой вопрос был ужо слишком неприличен. Тем не менее я ему ответил:

— Мы хотим говорить с матросами корабля о том, что сам поручено нашими кронштадтскими товарищами, которых мы здесь представляем.

Затем я вкратце перечислил наши основные политические тезисы. После этого он погрузился в недолгое раздумье, словно колеблясь: разрешить или воспретить собрание.

В конце концов перед лицом нашей решимости он, очевидно, быстро сознал свое бессилие, отдав себе ясный отчет, что независимо от его разрешения мы так или иначе созовем общее собрание и доложим ему все, что нам поручено.

— Ну, устраивайте собрание, — неохотно произнес он, — только у нашей команды большевики не могут пользоваться успехом.

Несмотря на отсутствие многих товарищей, находившихся на берегу, на церковной палубе собралось довольно много народу. С затаенным вниманием команда «Славы» выслушала наши речи и после их окончания закидала нас целым ворохом записок. Мы дали обстоятельные ответы, подробно разъясняя, как кронштадтцы смотрят на тот или иной вопрос.

Все было хорошо, пока, наконец, я не дошел до вопроса о братании, жгуче волновавшего тогда матросов и солдат. Решительно высказавшись против подготовлявшегося наступления, я противопоставил ему братание на фронте и начал защищать и обосновывать этот лозунг.

Но призыв к братанию кое-кому не понравился.

— Мы только что вернулись из-под Цереля, — истерически закричал один из матросов, — там каждый день немецкие аэропланы бросали в нас бомбы, а вы говорите о братании! Вот вас бы в окопы! Братались бы там!

Мне пришлось несколько охладить горячность моряка, очевидно, на позициях расшатавшего свою нервную систему. С другой стороны, сами матросы тотчас же заставили его замолчать и, обращаясь ко мне с просьбой продолжать мое заключительное слово, успокоительно прибавила:

— Не обращайте внимания, товарищ, он у нас провокатор.

В общем, настроение корабля было довольно благоприятно, но все же оно значительно уступало другим кораблям, встречавшим наши речи с гораздо большим сочувствием и энтузиазмом.

Было видно, что за время изолированной стоянки в Цереле команда корабля была сильно обработана реакционным офицерством под руководством самого Антонова. На том же линейном корабле «Слава», перед самым уходом с него нашей делегации, произошел инцидент. Прощаясь с товарищами-матросами и стоявшими рядом с ними офицерами, я наткнулся на одного молодого офицерика, отказавшегося протянуть мне руку.

— Отчего вы не подали мне руки? — вопросительно обратился к нему я.

— За ваши взгляды, — вызывающе ответил офицер.

— Но, позвольте, я представитель определенной политической партии, я честно и искренно высказывал те взгляды, которые я исповедую. Скажите, чем же я заслужил такое презрение, что вы отказались подать мне руку?

— Я не хотел вас оскорбить, — смущенно бормотал офицерик, — я сделал так потому, что это мне подсказали чувства.

— А если бы чувства подсказали вам ударить меня по лицу, — продолжал я, — то, независимо от ваших намерений, это было бы оскорблением.

— Если вы считаете себя оскорбленным, то я извиняюсь, — совершенно сконфуженно прошептал офицер.

Я порекомендовал ему в следующий раз поступать более обдуманно. Тут же я спросил его фамилию и узнал, что это мичман Деньер. Я немедленно отправился в судовой комитет и заявил там дежурному члену, что, находясь в гостях на линейном корабле «Слава», я подвергся оскорблению и считаю, что в моем лице оскорблена вся делегация, которая разделяет мои взгляды. Член судового комитета отнесся к моему заявлению очень сочувственно, запротоколил все происшедшее и заметил про мичмана Денвера: «Надо будет выяснить, что это за тип. Он всего лишь одну неделю находится на корабле». Я указал на свидетелей: матроса Баранова и мичмана Шимкевича. Товарищ из судового комитета обещал уведомить меня об исходе этого дела.

В общем, на дредноутах и других линейных кораблях нам был оказан матросской массой исключительно хороший прием. Завоевание больших кораблей, привлечение сочувствия их судовых команд на сторону Кронштадта имело большое политическое значение. Дело в том, что все суда Балтийского флота тщательно следили за позицией обеих бригад «линейщиков» и распределяли свои политические симпатии и антипатии, в значительной мере равняясь по настроению больших кораблей. Поэтому, после объезда линейных кораблей, большая часть задачи кронштадтской делегации могла считаться исполненной. Теперь оставалось обработать матросские массы, распыленные по другим кораблям. На очереди стояли крейсеры «Диана» и «Россия».

Здесь так же, как и на крупных судах, мы не только не встретили никаких возражений, но, напротив, все наши объяснения были приняты с неподдельным энтузиазмом.

Ввиду того что приезд на «Россию» совпал с обеденным часом, нас пригласили к столу. Когда я очутился в кают-компании, в окружении судовых офицеров, мне стало еще заметнее, что морское офицерство в большинстве относится ко всем нам, а в особенности ко мне, как к морскому офицеру, формальному члену их касты, с глубочайшей органической и непримиримой враждой. Внешне эти чувства проявлялись довольно сдержанно, маскируясь холодной корректностью. Опасения матросских репрессий, матросского террора до поры до времени держали в крепкой узде клокочущие политические страсти реакционных слоев морского офицерства.

Чрезвычайно тепло, вопреки ожиданиям, встретил нас Гельсингфорсский исполнительный комитет, который принял следующую сочувственную нам резолюцию:

«Гельсингфорсский исполнительный комитет, выслушав доклад представителей Кронштадтского Совета рабочих и солдатских депутатов, постановил:

1. Доклад товарищей кронштадтцев мы признаем совершенно исчерпывающим вопрос и позволяющим судить о кронштадтских делах как в прошлом, так и в настоящем с достаточной полностью и ясностью.

2. Мы считаем травлю революционного Кронштадта, поднятую буржуазной печатью, при поддержке некоторых органов, называющих себя «социалистическими», глубоко возмутительной и недопустимой и ведущейся в интересах контрреволюции.

3. Мы находим, что революционный Кронштадт в своей тактике неуклонно следовал по линии истинного демократизма, по линии подлинной революционности.