Возлюбленная террора - Татьяна Юрьевна Кравченко
По дороге она не то чтобы пришла в себя, но сознание вернулось. Маруся даже сама смогла подняться вверх по лестнице, ведущей в квартиру. Однако у самой двери силы вновь оставили ее. Остановившись на верхней площадке, она привалилась спиной к стене, тяжело дыша и стараясь превозмочь боль. Аврамов, шедший следом, тоже остановился. Он стоял прямо против нее, сильный, наглый, и, не стесняясь, рассматривал с головы до ног. Глаза у него были слегка навыкате и какие-то мутные, вероятно от пьянства, на щеке сидела крупная некрасивая бородавка. Почему-то при виде этой бородавки Марусю чуть не стошнило.
Взгляд Аврамова остановился на Марусиных руках.
— А где же револьвер ваш, барышня? — с издевательской усмешкой сказал он.
Маруся скорее угадала, чем услышала, о чем ее спрашивают. Попробовала ответить — из горла вырвалось какое-то хрипение, потом удалось тихо произнести:
— Выронила, когда вы били меня на станции.
Аврамов усмехнулся еще шире:
— Как ваша фамилия?
«О чем он говорит?»— подумала Маруся. Она видела, как шевелятся его губы, но слов не разбирала.
— Я не здешняя, — наугад сказала она.
— Я спрашиваю, как ваша фамилия? — мгновенно раздражаясь, повторил Аврамов.
— Я не здешняя, тамбовка, — с трудом выговорила Маруся.
Дышать почему-то становилось все тяжелее и тяжелее, и уши опять словно ватой заложило. Аврамов размахнулся и ударил Марусю в лицо. Голова ее стукнулась о стенку. Маруся подняла руку и провела по лицу — на белой ладони остался красный кровавый след.
— Зачем вы меня бьете? — Собравшись с силами, она говорила тихо и внятно, глядя прямо в наглые пьяные глаза казачьего подъесаула. — Предавайте суду, расстреливайте, вешайте, но зачем истязаете меня?
Аврамов коротко хохотнул и, не отвечая, втолкнул Марусю внутрь квартиры.
Воздух в квартире исправника был затхлым и спертым. Окна по случаю прибытия раненого решили не открывать, а комнаты давно не проветривались.
Гаврила Николаевич находился в сознании; мучительные боли от ран едва ли заглушались постоянными впрыскиваниями камфары. Еще на станции, в вагоне поезда, куда Луженовского перенесли с платформы, его осмотрел случившийся тут же железнодорожный врач Ещенко. Гаврила Николаевич, морщась от боли, без звука претерпел процедуру осмотра. Когда врач закончил, Луженовский, скрывая страх под вымученной улыбкой, спросил нарочито бодрым тоном:
— Ну что, доктор, есть ли какая-нибудь опасность?
Ещенко задумчиво пожевал губами:
— Как вам сказать… Легкие, конечно, сильно пострадали, но большой опасности не представляют, а вот живот… М-да…
— Уверяю вас, легкие совсем не пострадали, — вмешался стоявший неподалеку помощник полицейского надзирателя Новиков. — Их высокоблагородие курят-с. Вот только что изволили папироску выкурить.
Ещенко пожал плечами, явно не убежденный доводами Новикова, и сказал, что больному необходимо впрыскивание камфары. Срочно послали в ближайшую аптеку.
С тех самых пор камфару впрыскивали постоянно, но заметного облегчения это не приносило. Со станции Гаврилу Николаевича со всей осторожностью перевезли в дом исправника Протасова. Хозяин с тех пор находился при Луженовском безотлучно, приезжали и другие. Для приезжих справиться о здоровье в соседней комнате накрыли стол с водкой и закусками. Была отправлена телеграмма в Тамбов губернатору фон дер Лауницу и родным Луженовского. Ждали приезда в Борисоглебск его матери и жены, Веры Константиновны.
Отправив арестованную в полицейский участок, в квартиру воротился Петр Аврамов. Подойдя к столу и выпив подряд несколько рюмок водки, он подсел к постели раненого. Лицо Луженовского, и обычно бывшее нездорового цвета, теперь стало совсем восково-желтым. Он лежал на спине, щеки дряблыми складками свисали на подушки, глаза почти скрыты веками. Заметив Аврамова, Луженовский шевельнул губами, словно хотел что-то сказать. Аврамов наклонился к нему:
— Что, Гаврила Николаевич?
— Как… — губы разлеплялись с трудом, а раз разлепившись, никак не хотели сомкнуться обратно, — как… там?
Аврамов понял, что речь об арестованной.
— Все будет сделано как надо, — успокоил он раненого. — Пока молчит, но в конце концов обо всем расскажет, не сомневайтесь. С ней пока Тихон.
— При ней… что-нибудь нашли?
— Тихон нашел дорожную корзинку с книгой, кажется «Странички жизни». Говорит, книга из местной публичной библиотеки.
Луженовский с трудом кивнул. Тут накатил очередной приступ боли, он охнул и шумно, со всхлипом втянул в себя воздух.
— Ох, Гаврила Николаевич! — вдруг завыл Аврамов, схватившись за голову и раскачиваясь из стороны в сторону. — Ох, что ты наделал! Угораздило же тебя!
Исправник подошел к подъесаулу и похлопал его по плечу, призывая успокоиться. Луженовский сделал знак, что хочет еще что-то сказать. Аврамов прекратил на полуслове причитания и наклонился к постели раненого.
— Ты вот что, Петя, — прошелестел Луженовский, — вот что… Поезжай-ка в здешнюю библиотеку с обыском… Видно… рассадник крамолы…
— И то верно, — поддержал исправник, — возьми двадцать казаков и две подводы, отправляйся живо, не теряя ни минуты, скорее! И будь мужествен! А потом — в участок, продолжай свое дело.
Аврамов преданно посмотрел на Луженовского и поднялся.
— Я вернусь, Гаврила Николаевич, — обернулся он с порога, — доложить, что и как.
В полицейском участке было холодно как в могиле. На каменном полу камеры, мокром и грязном, лежала, скорчившись, маленькая обнаженная фигурка. Сознание возвращалось медленно, толчками. Вероятно, немало тому способствовал холод. Первое движение Маруси, когда она пришла в себя, — подтянуть колени к подбородку. Все тело страшно болело, после побоев на нем живого места не осталось, одна сплошная рана. Превозмогая боль, Маруся все же сжалась в комочек, стараясь хоть немного согреться. Встать сил у нее совсем не было.
Сколько времени прошло с тех пор, как ее привезли в участок, она не знала. Может быть, два часа, а может быть, двое суток. Ее обыскали, раздели, а потом втолкнули в эту камеру. Следом вошли Жданов и Аврамов.
— Что, камеру не топят? — спросил Тихон Жданов, потирая руки.
— Никак нет, — отрапортовал стоявший у двери жандарм.
— Ну вот и отлично, — Жданов улыбнулся, — и
