Зеев Бар-Селла - Александр Беляев

Гости стали поспешно прощаться с Назарычем, у которого так и застыла на лице виноватая улыбка».

Ну что? А вы уже поверили! Не было ничего… Не было, нет и не будет! Небеса как стояли, так и стоят. И не гнев Господень подвал залил, а квасное сусло. Эх, сунуть бы вас, легковерных, мордой в эту лужу!..

Такой была бы мораль и нехитрая идея рассказа, если забыть, что написал его Александр Беляев. Завзятый, знаете ли, театрал…

И вспоминаются Чехов Антон Павлович, пьеса «Чайка» и ее финал…

«Направо за сценой выстрел; все вздрагивают.

Аркадина (испуганно). Что такое?

Дорн. Ничего. Это, должно быть, в моей походной аптеке что-нибудь лопнуло. Не беспокойтесь. (Уходит в правую дверь, через полминуты возвращается.) Так и есть. Лопнула склянка с эфиром. (Напевает.) „Я вновь пред тобою стою очарован…“

Аркадина (садясь за стол). Фуй, я испугалась. Это мне напомнило, как… (Закрывает лицо руками.) Даже в глазах потемнело…

Дорн (перелистывая журнал, Тригорину). Тут месяца два назад была напечатана одна статья… письмо из Америки, и я хотел вас спросить, между прочим… (берет Тригорина за талию и отводит к рампе) так как я очень интересуюсь этим вопросом… (Тоном ниже, вполголоса.) Уведите отсюда куда-нибудь Ирину Николаевну. Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился…

Занавес»[166].

А это значит, что все случилось на самом деле — и небеса рухнули, и чаша гнева пролилась, и лопнул, как склянка с эфиром, сосуд скудельный — человек, и небо стало, как власяница, и вода сделалась, как кровь.

У беляевского рассказа двойное дно. Оттого и бродит по лицу Назарыча виноватая улыбка. Он открыл людям нежеланную для них правду, и гром небесный был знамением истинности сказанного. Но люди напуганы ликом послевоенного грядущего, которое страшнее войны. И, жалея людей, Назарыч списывает все на действие квасных паров…

Сколько было попыток объявить Беляева экстрасенсом, мистиком, контактёром, на худой конец — пророком. Наглая, глупая и отвратительная ложь от незнания… И зачем лгать, когда все так просто и ясно. Кто он был? Господи! Да всего-то лишь гений.

Глава одиннадцатая

БЕГ

Лишь в 1941 году у писателя наконец появился биограф: местный репортер С. Головко тиснул в пушкинской газетке соответствующий очерк.

И вот что рассказано о рождении таланта:

«С юного возраста, рано лишившись родителей, А. Р. Беляев добывал средства к существованию своим трудом»[167].

Так прямо и встает перед глазами картинка проклятого прошлого: обделенный судьбою Оливер Твист или Алеша Пешков, хищники-хозяева, наживающиеся на детском труде…

Но если следовать правде жизни, то, лишившись отца, Беляев был все-таки скорее молод, чем юн, — 21 год, студент третьего, предпоследнего курса. А к моменту кончины матушки сиротке, уже дважды женатому и разведенному, и вовсе исполнилось 38 лет…

Казалось бы, мелочь… Но мелочь крайне полезная: из сына попа и домовладелицы писатель враз превратился чуть ли не в пролетария.

Оттого-то и сообщения вполне нейтральные начинаешь подозревать в сокрытии тайных грехов…

«Заболев в 1915 году костным туберкулезом, А. Р. Беляев надолго лишился возможности заниматься литературным трудом. Уже в годы советской власти ему пришлось более трех лет пролежать в гипсе в ялтинской лечебнице. В это время и зародились у писателя мысли, развитые в романе „Голова профессора Доуэля“».

Заподозрили — и зря! Гарантия достоверности — сам Александр Романович:

«Могу сообщить, что „Голова профессора Доуэля“ — произведение в значительной степени… автобиографическое. Болезнь уложила меня однажды на три с половиной года в гипсовую кровать. Этот период болезни сопровождался параличом нижней половины тела. И хотя руками я владел, все же моя жизнь сводилась в эти годы к жизни „головы без тела“, которого я совершенно не чувствовал: полная анестезия. Вот когда я передумал и перечувствовал все, что может испытать „голова без тела“»[168].

Такое он рассказывал в 1939 году. Понятно теперь, где источник репортерской осведомленности — писатель Беляев ему все это и поведал.

И поведал чистую правду… Вот письмо, отправленное Беляевым Вере Былинской еще 22 ноября 1922 года:

«Вы вероятно уже знаете, что я заболел костным туберкулезом спинных позвонков и три года пролежал, свалившись с параличем (так!) ног. Паралич прошел чрез несколько месяцев, но три года пришлось выдерживать скучный курс лечения абсолютным покоем! Увы, только не моральным покоем!»[169]

Все сходится: костный туберкулез, паралич, три года неподвижности…

А кроме того, в письме сказано:

«Неужели только шесть лет прошло с тех пор, как мы не видались с Вами, а не шесть столетий?»

Письма отправлено адресату в конце 1922 года. Отсчитаем шесть лет назад — получим 1916-й. После чего написано:

«Вы вероятно уже знаете, что я заболел костным туберкулезом спинных позвонков и три года пролежал, свалившись с параличем ног».

«Вероятно…» Это значит, что в 1916 году, при последней встрече, Беляев о своей болезни Былинской не рассказывал. И скорее всего, потому, что сам о ней не знал. Какие-то признаки туберкулезной инфекции врачи у него наверняка отыскали еще в 1915 году — иначе Беляев не направился бы в Крым. Но в Крыму он не задержался, переехал в Ростов-на-Дону, наезжал в Петроград, посещал вреднейшие для чахоточного влажные субтропики Кавказа…

Так что отъезд в Крым на длительный срок мог состояться не раньше ноября 1916 года (этим месяцем датированы последние регулярные публикации в «Приазовском крае»).

В Ялте тоже выходили газеты, но ни в конце 1916-го, ни в 1917 году ни одной беляевской публикации мы в них не отыщем… Видимо, и вправду стало ему не до писания!

А в Ялте, как и во всей России, тем временем случились две революции.

И Беляев нарушил молчание: 9 декабря 1917 года в «Приазовском крае» появляется его статья «Отклики». Задумана была целая серия, но первый отклик — «О хорошем тоне» — оказался последним.

«Бедная русская революция, а вместе с нею, и бедная Россия! Они гибнут жертвою хорошего тона…

В политике также есть книги о хорошем тоне. О том, что принято, что „comme il faut“ и что „fi donc!“.