Русская Вандея - Иван Михайлович Калинин
Молодая женщина, превратившаяся с головокружительной быстротой из скромной офицерши в жену «героя», пока еще не вошла в роль генеральши. Что меня более всего поразило в ней, это большой пессимизм, полное отсутствие веры в успех всего белогвардейского предприятия. Старорежимные замашки господ из особого совещания, на ее взгляд, не обещали ничего доброго.
– Если пойдем вперед и будем восстанавливать помещичье землевладение, далеко не уйдем, – говорила она.
В этих суждениях нельзя было не видеть несомненного отражения затаенных мыслей супруга. Шкуро, официальный деникинский генерал, должен был послать атаману Богаевскому бодрящую телеграмму вроде следующей:
«Глубоко верю, что близок день, когда всевеликое казачество под звон колоколов церквей Кремля вступит в первопрестольную, освободив Россию от гнета, смрада и насилия. Ура освобождаемой России»[56].
Шкуро же в домашней обстановке мог говорить иное. При всей своей безалаберности он не мог не видеть и не понимать слабых сторон белого стана.
О ген. Покровском, другом enfant terrible той эпохи, m-me Шкуро отозвалась как о несомненном садисте.
– В Кисловодске, – рассказывала она, – Покровский соорудил такой частокол виселиц, что даже Андрюша ахнул. Я, живя некоторое время при большевиках в этом городе, знала, что иные совершенно не заслуживали смерти. Зачем он повесил члена центрального комитета Ге? Это была большая ошибка и ненужная жестокость. Муж по моей просьбе ходил упрашивать Покровского. «Охота тебе, Андрюша, ссориться со мной из-за этой сволочи!» – ответил вешатель. Одного еврея мужу удалось спасти. Его уже привели к виселице. Когда объявили, что Покровский его помиловал, он долго ничего понять не мог. Потом упал на колени, поднял руки к небу и истерично воскликнул: «Теперь я верю, что есть бог».
В беседе время шло незаметно.
Вдруг в коридоре раздался шум, хриплые голоса, лязг оружия.
– Здравиэм жилаэм, ваше превасходытелство! – прокричали часовые.
В номер ввалилась толпа. Впереди шел, покачиваясь, Шкуро.
Я увидел перед собой низенького, крепкого кубанца, с грубым, нервным, уже изборожденным морщинами лицом. На голове торчала копна волос, закинутых назад. Ничего страшного, грозного, свирепого не было в его фигуре. Тем более – ничего величественного.
– Мальчишка! – вспомнилось мне замечание сквозь зубы одного старого полковника давеча на параде.
Генеральша представила меня.
– Прокурор? – произнес хриплым голосом генерал, здороваясь со мной.
Последовала короткая пауза, в течение которой он успел рухнуть в кресло, закрыть глаза, затем поднять голову и обдать меня деланно-презрительным взглядом.
– Прокурор? Я и прокурора повешу.
После новой паузы я услышал продолжение приветствия:
– А знаешь, прокурор? У меня нет вашего брата юриста. У меня суд длится две минуты. Раз, два и пожалуйте бриться. А впрочем, меня самого в конце концов повесят. Ей-богу, как пить дать.
Генерал явно бравировал своей бесшабашностью. Как мне казалось, даже и опьянение он преувеличивал. Просто-напросто ломался, зная, что какие бы фокусы он ни показывал, какие бы глупости ни говорил, все сойдет с рук, все примут за оригинальность милого сорвиголовы. Богаевский для него был «батькой-атаманом», – он так звал главу Дона в официальных телеграммах. – «Шагай, Антон, дальше», – телеграфировал он Шифнер-Маркевичу, когда последнего Деникин произвел в генералы.
Герой ведь… спаситель отечества! Человек выше закона, выше всяких судов, для которого общественное мнение – абсолютный нуль, а сплетня – приятная забава.
– Ну, и Ростов ваш, чорт его побери! – продолжал Шкуро. – На вокзале меня какие-то подлецы качали. Качали до упаду; думал, до смерти закачают. Результаты ростовского патриотизма я почувствовал, когда сидел в автомобиле. Не нашел у себя серебряного портсигара и часов. Выкачали, подлецы, из кармана.
– К вам командир Лабинского полка, – доложил вестовой.
Старый, уже седеющий полковник по привычке вытянулся в струнку перед опереточным генералом.
– Макарони, – крикнул Шкуро своему офицеру Макарову, не дослушав доклада полковника, – дуй телеграмму Науменке, чтобы живо гнал триста человек подкрепления.
Вдруг он вперил свои глаза в Макарова.
– Макарони! Я у тебя вижу новые штаны. Ты где их, подлец, взял? Украл?
– Никак нет, ваше превосходительство. Сегодня купил на базаре.
– Врешь, подлец, украл… Знаю я тебя!
В заключение явилась депутация от какого-то городского клуба, кажется, от «Русского Собрания», и просила генерала пожаловать на почетный ужин.
– Спасибо… Я уже и так нагружен. Не в силах.
– Ничего, ваше превосходительство, – отечески-заботливым тоном ответил глава делегации, пожилой буржуй. – Вы прилягте немного бай-бай… Отдохните… Поспите… А этак через часок, другой мы заедем за вами на автомобильчике… Милости просим и с супругой.
– Ей-богу, не знаю, господа… Уж который день накачиваюсь. Впрочем, если посплю… Ладно! В десять часов шпарьте ко мне.
Генерала, действительно, клонило ко сну. Я понял, что пора уходить.
– Знаешь, прокурор… Ha днях мы едем в Екатеринодар… Махнем к нам есть блины? А? Кутнем пару денечков, – предложил мне генерал на прощанье.
– Этакие отечества не спасут, – думал я, выходя из «Астории».
Я ожидал увидеть героя Майн-Рида. Увидел Макса Линдера в генеральских погонах.
Лучший деникинский генерал прекрасно воплощал в своем лице сущность белого стана: безудержный разгул, неслыханное своеволие, гомерическое презрение к закону, беспринципный авантюризм.
XI. Весной наша берет
Донской Войсковой Круг, ввиду надвигающейся гибели государства, принял чрезвычайные меры.
Прежде всего он постановил закрыть все высшие учебные заведения и мобилизовать студентов. За отсутствием резервов отправил на фронт офицерскую школу, созданную для усовершенствования офицеров-недоучек в военном ремесле. Считая, что всякие увеселения неуместны в минуту скорби, постановил закрыть все театры и воспретил устройство танцевальных вечеров. Чтобы предохранить Новочеркасск от местного восстания (его всегда ожидали со стороны низов), было издано постановление о квартальной охране. Благонадежных граждан каждого квартала обязали составлять особые ассоциации, которые по ночам должны были нести дозорную службу, не допуская хождения по улицам без установленных пропусков. На практике деятельность этой охраны свелась к ловле и доставке в комендатуру пьяных офицеров.
Наряду с новым нашествием большевиков на Дон надвинулась и другая напасть. Это – эпидемия тифа.
Тиф одинаково косил как бойцов на фронте, так и тыловых крыс, так и простых обывателей. В лазаретах не хватало места. При разгрузке поездов с больными и ранеными фронтовиками иногда чуть не третью часть отправляли прямо в покойницкие.
Однажды в марте мне пришлось присутствовать в областной больнице при вскрытии трупа. Когда в мертвецкой зажгли свет, я онемел. Небольшая комната была переполнена трупами. На столах, на окнах, под столами, у самых дверей, всюду вздувшиеся, посиневшие оболочки человека. Желтолицые калмычата, черноволосые кавказцы, белобрысые кубанцы, мужчины и женщины, – кто только не глядел на меня своими страшными, провалившимися глазами.
– Почему такое стечение трупов? – спросил я врача.
– Не успеваем хоронить. Сначала для всех мастерили гробы. Посмотрели бы, что тогда здесь происходило. На дворе, подле мертвецкой, стояли целые штабеля гробов. Теперь от нас увозят в дежурных гробах. На кладбище покойников
