Жизнь как она есть - Мариз Конде
Миром завладела тихая, величественная, нежная ночь. Рядом вздыхало море, издалека доносились голоса тамтамов.
Была ли достигнута цель моего путешествия? На несколько дней я рассталась с обыденностью, «проветрила и отполировала мозг» с помощью других людей и чувствовала готовность снова облачиться в одежду каторжницы.
Майю я больше никогда не видела, а с Эми встретилась в 1995 году, когда переехала в Нью-Йорк. Она жила на Стейтен-Айленде, в доме, доставшемся ей по наследству от матери. Из сада, населенного белками, была видна статуя Свободы. В наших судьбах оказалось кое-что общее. Эми, как и меня, потрясла красота Джолибы[145], и она пыталась передать его магию через свои монументальные скульптуры. Одна из них, «Сегу», находится в Музее современного искусства Испании, и мне очень жаль, что я ее не видела.
В Аккре я узнала огорчительную новость: у Лейлы под мышкой образовался нарыв, и Адиза отвезла мою дочь в клинику Корле-Бу, где детский хирург прооперировал ее. Все прошло хорошо, но на следующее утро Адизе сообщили, что в отделении эпидемия и все маленькие пациенты на карантине.
Я восприняла случившееся как знак Судьбы: воистину, Всевышний не желал, чтобы я даже ненадолго разлучалась с детьми.
«Когда ребенок рождается…»
Виктор Гюго
Несколько недель спустя позвонили из Корле-Бу и сообщили, что я могу наконец забрать дочь. Лейла прыгала через веревочку с другими девочками и ничуть не обрадовалась, увидев меня. Она совсем забыла французский, наполовину – английский и говорила только на га. Этот язык[146] понимала только Адиза, что еще больше укрепило связь между ними, а меня заставило ревновать. В октябре дагомейский отпуск остался далеким воспоминанием, напряжение между детьми и Кваме разгоралось все сильнее, и тут появился Конде, которого я уж никак не ждала. Я, конечно, вела себя как законченная лицемерка – решила никогда больше не жить вместе с ним, но регулярно сообщала ему новости о нас с детьми. Однажды, во второй половине дня, я ушам своим не поверила, услышав в соседнем помещении знакомый голос.
«Я ищу жену, Мариз Конде. Она ведь здесь работает?»
Я выскочила из класса и увидела машинисток, с трудом удерживавшихся от смеха при виде мужчины в традиционной гвинейской одежде, черных саруэлах[147] и полосатой, вышитой у ворота тунике. Мы пошли в кафетерий на третьем этаже, где в этот час никого не было, и я наконец призналась, что живу с другим, поэтому он теперь лишний. Конде ответил:
«Я не удивлен, потому что хорошо тебя знаю, и долго колебался, стоит ли приезжать. Ты – лгунья, ужасная лгунья. Ты меня больше не любишь. Впрочем, ты никогда меня не любила».
Тут я расплакалась. От стыда. От угрызений совести. Я понимала, что воспользовалась этим человеком. Конде не пытался меня утешать, дал выплакаться, потом протянул один из тех отвратительных гвинейских конвертов коричневого цвета, которые наводили на меня ужас.
«Это письмо от Секу».
Бедняга Секу Каба верил в мою ложь, его радовало скорое воссоединение нашей семьи.
«Я прошу Небеса, – написал он, – чтобы вы использовали ваш опыт и построили надежное будущее для себя и детей».
– Не стану дольше обременять тебя своим присутствием, – чопорным тоном произнес Конде, встал и взял чемодан.
– Куда ты собрался? – сдавленным от раскаяния голосом пробормотала я, догадываясь, что у него в кармане и одного су не найдется.
– Хочу обнять детей, прежде чем исчезну из твоей жизни.
Мы сели в «Триумф».
– Красивая машина! – похвалил он, с трудом пристраивая свои длинные ноги. – Научилась водить?
В Конакри я так и не смогла сдать на права: инструкторы считали меня слишком нервной. У меня снова полились слезы. Ганский институт языков находился далеко от нашего дома, я ехала на привычной для меня скорости, лавируя между грузовиками, автобусами и другими легковушками. Съежившийся от страха Конде молчал всю дорогу, а когда мы наконец вышли из машины, возмущенно воскликнул:
– Ты что, хотела меня убить?!
Дети играли в саду, как всегда в это время, и чуть с ума не сошли от радости при виде Конде, чем немало меня удивили. Даже скупая на внешние проявления чувств Айша, и та была в восторге. Мне стало не по себе, я не представляла, что им так не хватало отца. Они обнимали Конде, отталкивали друг друга, чтобы поцеловать его или подергать за бородку, которой раньше не было.
– Папочка миленький! Папочка дорогой! – напевала Сильви млеющим от восторга голосом.
В тот день Конде не ушел, не помню, по какой причине, он жил с нами целую неделю. После ужина дети набивались в комнату, которую Конде делил с Дени, смеялись и болтали до самой ночи. О чем они могли говорить? Меня мучила ревность, а Кваме выходил из себя от раздражения.
– Заставь их утихомириться! – приказывал он, и я шла к детям, терзаемая чувством вины, потому что давно не видела их такими веселыми и расслабленными. Оставалось одно: молча, с кривой улыбкой, тихо наблюдать, не смея нарушить атмосферу игры и невинного счастья.
То время превратилось в настоящий ад. Я не посоветую ни одной женщине жить под одной крышей с бывшим мужем и любовником, счастливой шведской семьи не получится. Кваме не вел себя с Конде, как с соперником, он был снисходителен. Интеллектуал, выпускник Оксфорда, говорящий на изысканном английском, противостоял шуту, высокородный аристократ не мог иметь ничего общего с вульгарным лицедеем. Столкнулись две Африки, и спесивое презрение Кваме высветило жалкую суть моего брака. Хуже всего было его желание, чтобы
