Эрнст Саломон - Вне закона

Это все, это и еще бесконечно много другого сжималось в единственную картину, втискивалось в одну секунду, вдалбливалось одним ударом на целую вечность в мой мозг. И теперь мы все закричали. Я через красную дымку увидел, как один схватил кузнечный молот, который лежал, испачканный кровью, в углу, с криком бросился к двери, мы повернулись, мы толкались в дверь, выскользнули во двор. Снаружи ночной бой все еще шумел. Но мы не обращали на это внимание, мы не выставляли часовых, мы не ложились в укрытие, мы забыли о задаче и приказе, мы бежали по двору и врывались в каждый угол, промчались по каждой комнате дома, пронеслись по конюшне и амбару, готовые убить все, что живым попало бы нам в руки, разбить все, на что падал наш взгляд. Тут они вытащили из-под разбитых телег одного типа, старого, длинного, жалобно стонущего крестьянина, и прежде чем он, шатаясь, встал на обе ноги, с силой ударили его кузнечным молотом по голове, так, что он осел как тряпка. Там корова упала в хлеву после бессмысленно затрещавшего выстрела, там удар приклада настигнул маленькую лохматую собаку и превратил ее в кровавую кашу — дребезжали картины на стенах, упало зеркало, кастрюли со звоном попадали на камень, трещали двери комодов, ткани и барахло разрывались. Стулья разваливались на куски, как и стол.

Только когда шум ночного боя снова громко зазвучал между дребезгом разрушения, только когда красное опьянение смягчилось под дождем на дворе, мы заняли дом, взволнованные, хриплые, со стучащим пульсом, и выпускали бессмысленно, только чтобы разрядить наше дикое напряжение, выстрел за выстрелом в ночь, туда, где треск не хотел прекращаться, где должен был лежать враг.

Только в дополуденные часы я с остатками батальона Бертольда вернулся на позицию на кладбище. Я больше не искал мою резиновую накидку. Я лег на могилу и спал, пока меня не разбудил шум контратаки.

Решающий бой

Примерно в пятистах метрах перед кладбищем длинное, тонкое озеро тянулось параллельно позиции почти до самой дороги, там, где стоял сгоревший броневик. На расстоянии около трех километров справа и слева от дороги лежало несколько крестьянских дворов. Там должны были сидеть латыши. Справа от дороги до железнодорожной насыпи тянулась до дворов лесная полоса. Слева от дороги территория была покрыта кустарником как разорванным ковром.

Лейтенант Кай получил приказ занять узкую ложбину между озером и броневиком силами одного отделения гамбуржцев и двух пулеметных расчетов. Мы отправились в путь. Густой кустарник очень мешал нам нести тяжелые пулеметы, и мы продвигались очень медленно. Потому я, вопреки категорическому приказу, решил вылезти на дорогу и продолжать идти по ней. Итак, я махнул своему расчету, и повернул направо. У кювета я обернулся по сторонам, готовый помочь тем, кто нес пулемет; тут стоял стрелок номер три, Гольке, с широко раскрытым ртом и смотрел вперед вдоль канавы.

Я резко повернул голову, и комок льда медленно прошел по мне от головы до пяток; так как в тридцати метрах от нас кустарник был полон жизни, и по кювету латыши приближались к нам безграничной колонной. Я закричал, Гольке бросил пулемет на землю, со скоростью мысли лента была уже в приемнике, и я как раз еще успел отпрыгнуть в сторону от дула, как Гольке уже принялся строчить. И впереди Кай бросил гранату, и тут же с обеих сторон все засверкало с громким треском. Мы попали как раз в самый центр их контратаки.

Следующие секунды позволили, вопреки неописуемому замешательству, узнать, что латыши были уже вытеснены из пункта, который мы должны были занять, и теперь должны были лежать, сбившись в тесную кучу, в кустах узкой ложбины. Противный и действующий на нервы звук хлестал из кустов, маленькие ветки и листья стремительно неслись нам мимо ушей, и справа, слева и всюду брызгал песок. Гольке расстреливал одну ленту за другой; мы взяли с собой, к счастью, достаточно патронов. Теперь холм позади тоже ожил. Мы слышали несколько глухих выстрелов минометов, и наша батарея ударила залпом точь-в-точь в тридцати метрах перед нами. Теперь пулеметы также трещали с кладбища, но их пули не долетали, и мы счастливо лежали теперь между двух огней. Я кричал и махал как сумасшедший, но от этого стрельба стала еще более безумной. По-видимому, солдаты на кладбище подумали, что это машет латыш; вокруг нас трещало; по нашим знакам латыши точно узнали место, где мы лежали, и теперь воздух казался как бы разрезанным на маленькие стружки, беспрерывным ливнем сыпавшимися на нас.

Сзади прибывал заградительный огонь и огонь на поражение из всех стволов. Мы видели, как в кустах один тяжелый разрыв плотно нанизывается на другой. Мы слышали, как звонкий крик смешивается с грохотом. Мы чувствовали, как впереди возникало колеблющееся движение. Все же, латыши не отступали; они напирали. Наконец, на кладбище увидели, где мы лежали, и перенесли огонь вперед.

Я не взял с собой никакого огнестрельного оружия. Нет ничего более изматывающего, чем оставаться бездеятельным в таком положении. Рядом со мной лежал стрелок Муравски, но и этот парень не стрелял; его винтовка лежала рядом с ним, но он сам прижал голову к земле и не стрелял. Я тыкнул его, он посмотрел вверх. — Почему ты не стреляешь? — прикрикнул я на него. Он бледно крикнул в ответ — я с трудом понял его: — Я, наверное, съел что-то вредное! и посмотрел на меня укоризненно. Я не мог не рассмеяться, и когда немного успокоился от смеха, то потребовал винтовку и патроны. Теперь я стрелял, расслабился, и когда я через несколько минут взглянул на Муравски, он был мертв.

Постепенно огонь противника, кажется, становился неуверенным. Это случилось как раз вовремя, так как наши боеприпасы заканчивались. Кай, которой лежал в нескольких метрах впереди в кустах около озера — я мог еще увидеть кусочек его светлой шинели — внезапно поднялся и бросился вперед с гранатой. Несколько гамбуржцев последовали за ним.

Я слышал взрывы в ослабевающем огне минометов и артиллерии. Мы оставили пулемет в кювете и побежали за лейтенантом Каем. Сзади подходило подкрепление. Мы выпускали в небо осветительные ракеты, и разрывы шли впереди нас. После немногочисленных шагов мы натолкнулись на первых мертвецов. И после немногих следующих шагов нам было уже тяжело идти быстро, чтобы не наступать неожиданно на еще теплые тела. На узкой линии от озера до броневика только я один насчитал более двадцати мертвых латышей. Всюду стонали раненые. По северному краю впадины нас обстреляли из пулеметов, и отделение Кая отошло назад, предоставляя возможность дальнейшего удара подкреплению.

У нас было четверо погибших. В шинели Кая было четыре дырки от пуль. Пулемет Шмитца был разбит, сам Шмитц обварил руку в горячей воде, вырвавшейся из кожуха его пулемета. У гамбуржцев только один оказался совсем без ранений. Мертвые и пленные латыши все были одеты в новую форму, у них были английские винтовки и английская амуниция. Среди пленных был один офицер, бывший латышский школьный учитель. Он был ранен и у него был нервный шок. Когда его спросили, он хотел было что-то рассказать, но один латышский солдат с кровоточащей культей руки угрожающе что-то ему крикнул, и он боязливо замолчал.