Соломон Волков - Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным

«Щелкунчик» — это балет о Рождестве. У нас в Петербурге было гениальное Рождество. Ах, как это было гениально! Я был маленький. Для меня Рождество было совершенно исключительной вещью. Конечно, Рождество это не Пасха. На Пасху всю ночь колокола трезвонили! Это особенный праздник. А на Рождество Петербург был весь темный и какой-то странный. Не было такого, как сейчас, когда на Рождество все кричат, бегают, запыхавшись, как будто пожар. У нас в Петербурге было тихо, как будто ожидали: кто родился? Христос родился!

Такого Рождества, как в Петербурге, я нигде не видел — ни здесь, в Америке, ни во Франции. Нам, старым петербуржцам, трудно! Я старался сделать так, чтобы в

православной церкви в Нью-Йорке люди торжественнее Рождество встречали, с пониманием. Но ничего не вышло. Придут в церковь со свечками и начинается: ха-ха, хо-хо. Русские какие-то разговоры, сплетни. Все это не то!

В Петербурге рождественская служба рядом с нами была во Владимирском соборе. И конечно, во всех больших соборах: в Казанском, в Исаакиевском. Незабываемый таинственный момент, когда гасились свечи, церковь погружалась во тьму и вступал хор. Замечательно пел. В православной церкви служба — это настоящая театральная постановка, с шествиями. Парами выходят священники в бархатных камилавках, дьяконы, дети в парчовых стихарях и, наконец, сверкая ризами, — сам митрополит.

В первую рождественскую ночь дома были только свои: мать, тетя и дети. И конечно, елка. Елка замечательно пахла, и свечи тоже пахли — воском. На елке были золотые бумажные ангелы и звезды, опутанные серебряным «дождем». Мне нравились толстые стеклянные груши, они, если падали, не бились.

Конечно, все мы ожидали подарков. У нас был небогатый дом, так что больших подарков мы не получали — а так, кое-что. Раз мне подарили часы, которые не ходили. Я был в диком восторге — что часы не ходят и что они мои! Мои часы! В другой раз мне подарили заводную «американскую» игрушку, автомобиль. Заведешь — а она едет! Смешно, странно… и приятно.

Волков: Однажды издатель Чайковского преподнес композитору рождественский сюрприз: купил только

что вышедшее полное собрание сочинений Моцарта в 72 томах и попросил слугу Чайковского Алексея сложить их под рождественской елкой. Чайковский написал издателю: «Милый друг! Выражаю тебе восторженную благодарность за самый лучший, драгоценный, дивный подарок, который я когда-либо мог надеяться получить! Алексей исполнил все, как ты ему велел, то есть сюрпризом устроил елку, и около нее лежал мой бог, мой идол, мой идеал, представленный всеми своими божественными произведениями. Я был рад, как ребенок!»

Баланчин: Чайковский всю жизнь оставался ребенком, он чувствовал, как ребенок. Ему была близка немецкая идея о том, что человек в наивысшем своем развитии приближается к ребенку. Чайковский любил детей самих по себе, а не в качестве кандидатов в будущие взрослые. В детях — максимум возможностей. Эти возможности позднее не развиваются, а теряются.

«Щелкунчик» в нашем театре — для больших и маленьких детей. То есть для детей — и для взрослых, которые остались детьми. Потому что если взрослый — хороший человек, то в душе своей он остается ребенком. В каждом человеке главное, самое лучшее — это то, что в нем осталось от детства.

Волков: Ларош считал, что «Щелкунчик» — шаг вперед по сравнению со «Спящей красавицей», потому что «Щелкунчик» гораздо меньше сюжетен. Он писал: «В первом действии "Щелкунчика" очень мало происходит, но аудитория этого не чувствует: перед ней радуются, ссорятся, танцуют и шалят дети, возня кото-

рых искусно и забавно сплетается с чопорным весельем взрослых».

Баланчин: Детям трудно понимать классический танец. Они привыкли разговаривать, им нужно, чтобы была история. Но в «Щелкунчике» все понятно, и детям нравится. У нас «Щелкунчик» сделан более изощренно, чем в Петербурге, ближе к Гофману. У нас советник Дроссельмейер более важная фигура. Он приходит в гости, ухаживает за детьми, никто не знает, кто он такой на самом деле. А дети его любят, потому что дети обожают загадочных взрослых. Он показывает им фокусы. Я любил, когда к нам домой приходили взрослые, которые знали разные трюки. В Петербурге, в балетной школе, у нас были ребята, которые умели показывать фокусы — как настоящие артисты.

В России я не танцевал Дроссельмейера, а здесь как-то раз сделал эту роль. Дроссельмейер влезает на часы в спальне Мари и выделывает разные штуки. Это у Гофмана так, такое видение, символ. Дроссельмейер как будто предупреждает Мари: то, что ты сейчас увидишь, — не настоящее, сон. Но Мари все равно пугается.

У Мари есть брат Фриц, забияка. У меня тоже была сестра, я был немного старше ее. Но у нас иначе было, мы никогда не дрались. У меня был спокойный характер, и сестра тоже была миролюбивая. Вот когда мы жили зимой на даче в Финляндии, там приходили деревенские дети, нас задирали, кричали нам обидные веши. Мы тогда на них нападали, забрасывали снежками. Хорошо было: слепишь снежок из хрустящего снега — и кинешь!

В «Щелкунчике» Фриц и Мари играют с детьми, пришедшими к ним в гости. В гости я мало ходил, когда был маленький. Во-первых, не было времени. Во-вторых, это был сложный ритуал — пойти в гости в Петербурге. Нужно было получить специальное разрешение. Дети друг к другу просто так не ходили. Это взрослые мужчины могли друг к другу ходить, выпивать и в карты играть. А у маленьких делалось так: приезжала чья-нибудь мать и просила нас прийти на чай. Или на обед. Тогда мы приходили. А без официального приглашения никто никогда не ходил.

У меня, конечно, были приятели, но никаких особенных дружб. Так что у нас не устраивали больших вечеринок и именин или дней рождения. Зимой водили на елку в специальное место, которое называлось «Большой зал». Туда приходило много-много петербургских детей. Там мы играли вокруг елки — в «ручеек» играли, потом прыгали друг через друга — это называлось «слон». Бегали, вертелись — только на пол старались не упасть, потому что красиво были одеты: бархат, белые банты, кружевные воротнички. А летом, у себя на даче в Финляндии, мы играли в лапту.

Волков: Сын Эдуарда Направника, дирижера Мариинского театра, вспоминал, как Чайковский сочинял «Щелкунчика»: «Иногда за обедом Чайковский говорил, что доволен работой, иногда жаловался, что работа идет туго, что он "исписался". Как-то Чайковский сказал, что вначале боялся писать музыку для балетов из-за строгих требований балетмейстера, точно определявшего количество тактов данного танца. Но теперь, сказал