Иван Майский - Перед бурей

97

пароход готовился к отплытию. В маленьких сургутских

домиках один за другим зажигались тусклые керосиновые

огоньки. За серо-деревянной панорамой убогого городка

неподвижно чернела темная стена беспредельной тайги.

В небе загорались первые звезды. Все было тихо, мрачно,

могуче, первобытно... И только этот маленький пароход,

затерявшийся в безбрежности водной стихии, с его элек

трическими огнями, с его гулом машин, с его лихорадочно

бегающими людьми резко нарушал гармонию общей карти

ны. Он казался здесь дерзким пришельцем из совсем дру

гого мира — мира движения, мысли, борьбы, цивилизации.

Он казался здесь вестником совсем другой эпохи — эпохи

стали и нефти, железных мостов и паровых молотов. Кон

траст был поразительный, и я, несмотря на всю мою

юность, не мог его не почувствовать.

— А не надоело вам жить в этом мертвом месте? —

спросил Евлампия мой отец.

Евлампий вздохнул, бросил взгляд на объемистый свер

ток, который он держал в левой руке (медикаменты, по

лученные на барже), и каким-то особенным тоном от

ветил:

— Что значит «мертвое место»? Это мертвое место для

меня полно жизни.

И затем уже более обыкновенным голосом добавил:

— Мне два раза предлагали перевод в Тобольск, но я

отказывался... Там все так сложно... Там трудно жить

простому человеку... Здесь мне лучше! Я это чувствую...

Мы расстались. Евлампий зашагал по направлению к

городу, и скоро его высокая, худощавая фигура скрылась

в темноте.

В тот вечер я долго думал об этом странном, необык

новенном священнике. Мой детский ум не мог ясно осо

знать, что отец Евлампий являлся запоздалым пережитком

давно ушедшей исторической эпохи, той эпохи, когда ста

рое православие еще имело своих идейных «подвижников».

Теперь подобные «подвижники» оказывались ему совсем

не ко двору, и оно ссылало их в такие медвежьи углы,

каким был Сургут. Я не мог в тот вечер отчетливо сфор

мулировать свои мысли, но я инстинктивно чувствовал, что

стою перед какой-то новой загадкой жизни, на которую у

меня нет удовлетворяющего ответа.

98

10. Я ЗНАКОМЛЮСЬ С «ПОЛИТИЧЕСКИМИ»

Однажды ранним августовским утром, когда я, как

всегда, прибежал в штурвальную будку, Горюнов с ноткой

таинственности в голосе проговорил:

— Политических везем... В седьмой камере.

— Что ты? — воскликнул я, пораженный этой но

востью. — Сколько их? Много?

— Быдто немного, — неопределенно отозвался Горю

нов. — Вчерась вечером взяли в Тюмени.

Мы действительно только на рассвете вышли из Тюме

ни и с трудом пробирались между мелей и перекатов со

вершенно обезводевшей Туры. Впереди на пароходе носо

вой матрос то и дело бросал в воду наметку 1

кричал, сигнализируя лоцману:

и громко

— Шесть с половиной... Шесть... Пять с половиной...

Пять...

Когда глубина доходила до пяти четвертей, капитан

кричал в машину: «Самый тихий!», и мы подвигались впе

ред не быстрее черепахи.

Но все это с получением горюновской новости, мгно

венно потеряло для меня всякий интерес. Я слышал уже

раньше о «политических арестантах» от родителей, от

дяди Чемоданова, но мое представление о них было смут

но и неопределенно. Главное же, сам я никогда их не ви

дал. И вот теперь мне представлялся случай встретиться

с ними лицом к лицу. Легко понять мое волнение, мое не

терпение завести знакомство со столь необыкновенными

людьми.

Все население нашей баржи уже знало о присутствии

«политических». Весть об этом разнеслась с быстротой

молнии. Я бросился к отцу и поделился с ним своей но

востью. Отец приподнял голову от каких-то записей, ко

торые он делал, и спокойно сказал:

— Да, с нами идет партия «политических» в двена

дцать человек.

В лице его при этом скользнуло какое-то особое выра

жение, но он не прибавил ни слова и вновь углубился в

свою работу. Тем не менее по жестам, тону и виду отца,

когда он говорил, я сразу понял, что отец очень заинтере-

Н а м е т к а—длинный и тонкий деревянный шест с отмеченными

на нем четвертями или футами, с помощью которого делаются промеры

глубины воды на мелких местах.

99

сован нашими необыкновенными пассажирами, — больше

того, что он относится к ним с скрытой симпатией.

В тот же день я увидел «политических». После обеда

все они вышли на свою забранную железной решеткой

палубу и расположились тут отдыхать. Я прилип к решет

ке с наружной стороны и старался не пропустить ни одно

го их жеста или движения. Партия действительно состоя

ла из двенадцати человек, из которых одиннадцать были

мужчины и одна женщина. У меня не сохранилось в памя

ти ни их имен (много позднее отец мне говорил, что неко

торые из них были нелегальные, шедшие в ссылку под

чужими фамилиями), ни каких-либо иных данных, позволяю

щих сделать заключение о том, кто были эти «политиче

ские». Повидимому, все они являлись эпигонами народни

чества и несколько критически относились к быстро

крепнувшей тогда социал-демократии. По крайней мере,

я несколько раз слышал, как, разговаривая между собой,

«политические» что-то с усмешкой говорили о «фабричном

котле» и «выучке у капитала». Больше всего меня заинте

ресовали двое — женщина и высокий седой старик, кото

рого я мысленно окрестил именем «дедушка». Женщина,

которую звали Зинаидой Павловной, была настоящей «хо

зяйкой» этой партии. Ей было лет за сорок, она носила

арестантский бушлат, говорила резко, четко, точно давала

приказания. Красивой назвать ее было нельзя, но в ее

смуглом выразительном лице с умными насмешливыми

глазами было много силы воли и энергии. «Дедушка»

представлял полную противоположность Зинаиде Павловне.

Он весь был мягкость и доброта, любил всех мирить и всем

говорить что-нибудь приятное. Рассказчик «дедушка» был

изумительный — заслушаешься! Память имел он великолеп

ную, прекрасно знал литературу, мог наизусть цитировать