Андрей Битов - Пушкинский том (сборник)

6

Резо Габриадзе это отчасти удалось. Взяв себе в наперсники Пушкина-рисовальщика, он стал исследовать его творчество кончиком пера № 86. Нарисовать коня, а тем более всадника – экзамен для рисовальщика! Среди сотен его рисунков с Пушкиным есть несколько легких шедевров, запечатлевших творческий процесс… Вот Медный Всадник скачет по листу его рукописи… Вот он скачет между Пушкиным и прекрасной дамой… Вот он скачет на его цилиндре… Вот Пушкин расслабился, лег на спину, руки за спину, нога на ногу – и тут нет покоя! – Медный Всадник гарцует у него на колене.

Вот Пушкин уже сам на коне, сам Медный Всадник… [21]

Ни одной ошибки в образе!

Так родился замысел цикла открыток «Как писался „Медный всадник“»: с одной стороны его картинка, с другой мой текст. Отпечатать не удалось.

7

Осенью 1996 года мне повезло преподавать в Принстоне. Поскольку я был не настоящий профессор, а то что называется visiting, мне было позволено прочесть самый своевольный курс по Пушкину. И я рискнул перед десятком благожелательных аспирантов (в основном русского происхождения, знавших и любивших Пушкина не менее меня) прочесть Пушкина вспять: от смерти к рождению, воскрешая его, а не хороня. То была давняя моя мечта, поддержанная идеями нашего сокровенного философа Федорова, мечта, которую мне не удавалось (да и не удастся) осуществить в письменном виде. Мы читали Пушкина от «Письма Ишимовой» к лицейским стихам, всё более увлекаясь. Тезисы и постулаты, провозглашенные в вводной лекции: о единстве ВСЕГО пушкинского текста наглядно подтверждались. Особенно подтвердился постулат о памятливости Пушкина в отношении всего своего текста, опубликованного и неопубликованного, законченного и незаконченного; о безотходности его производства. Это было, конечно, преувеличение, что я прочитал всего Пушкина в 1949 году… так, в 1996-м я многое читал впервые.

Свод неба мраком обложился;В волнах варяжских лунный луч,Сверкая меж вечерних туч,Столпом неровным отразился.Качаясь, лебедь на волнеЗаснул, и всё вокруг почило;Но вот по темной глубинеСтремится белое ветрило,И блещет пена при луне;Летит испуганная птица,Услыша близкий шум весла.Чей это парус? Чья десницаЕго во мраке напрягла?

Их двое. На весло нагбенный,Один, смиренный житель волн,Гребет и к югу правит челн;Другой, как волхвом пораженный,Стоит недвижим; на брегаГлаза вперив, не молвит слова, —И через челн его ногаПерешагнуть уже готова.Плывут…<… >…И входит медленной стопойНа берег дикой и крутой.Кремень звучит, и пламя вскореДалеко осветило море.Суровый край! Громады скалНа берегу стоят угрюмом;Об них мятежный бьется валИ пена плещет; сосны с шумомКачают старые главыНад зыбкой пеленой пучины;Кругом ни цвета, ни травы,Песок да мох; скалы, стремнины,Везде хранят клеймо громовИ след потоков истощенных,И тлеют кости – пир волковВ расселинах окровавленных.

Писанное в инерции романтических поэм, подобное начало вполне могло показаться Пушкину несколько вялым и закономерно было заброшено. Соблазнительная география «Юг-Север» не сработала. Остался Юг, качественно по-новому завершенный «Цыганами». Но что же «Вадим» как не попытка описать петербургскую землю до Петра! «Чей это парус? Чья десница?…»

На берегу пустынных волн…

Если бы я был настоящим пушкинистом, я бы и то не доказал, что эта незрелая попытка не является непосредственной предшественницей прославленного Вступления.

8

Неумолимо приближался 1999 год, мстя Александру Сергеевичу очередной, хотя и последней в этом веке и тысячелетии, идеологической расправой. Я торопился со своей лептой. Проектов было слишком много. Не всё удалось…

Не нашлось денег на наши с Резо Габриадзе «Мифологические опыты», зато, с помощью М.Н. Виролайнен и О.В. Морозовой, успело «Предположение жить. 1836». Блестящий наш с Резо проект кукольного спектакля «Метамофозы» в Веймаре – о не убитом, а счастливо бежавшем из России Пушкине – тоже в последний момент не задался, зато 10 мая 1998 года, совершенно неожиданно, в Нью-Йорке, воплотилась давняя мечта сделать пушкинские черновики доступными широкой публике с помощью… джаза! Черновик, как никак, первый отпечаток вдохновения гения, а что еще требуется для джазовой импровизации? (Черновик – тоже black, черновик Пушкина – русский Afroamerican.) Через месяц мы играли уже на филфаке Петербургского университета: из окна, через Неву, был виден Медный Всадник, пришлось его и читать:

Он был чиновник небогатыйЛицом немного рябоватый

Публика нам поверила: что правда, то правда.

9

Что получается, то получается. Не то, что думал.

Прозаик Игорь Клех, с которым мы работали над сценарием телефильма «Медный Пушкин», торопясь всё к тому же 6 июня 1999 года, привел вдруг издателя «Библиотеки утопий» Бориса Бергера. Заказчик требовал немедленно новый текст «про Пушкина». Инерция предъюбилейной гонки была так велика, что я тут же смонтировал ему некий коллаж о «Медном всаднике» на основе наших с Резо затей. Мы расстались, восхищенные такой скоростью. Ровно через час издатель позвонил рыдая: у него украли портфель, в том числе с моей рукописью. Горе его показалось мне неподдельным, я восстановил текст. Самое удивительное, что он-таки оказался деловым человеком и опубликовал его. Это такой полиграфический постмодернизм, что прочитать текст невозможно.

Пора было начать разбираться в собственном тексте.

То есть обратиться к Пушкину.

«Что это у вас? потоп! ничто проклятому Петербургу! voilа une belle occasoin а vos dames de faire bidet [22]. Жаль мне Цветов Дельвига; да надолго ли это его задержит в тине петербургской? Что погреба? признаюсь, и по них сердце болит. Не найдется ли между вами Ноя. для насаждения винограда? На святой Руси не штука ходить нагишом, а хамы смеются. Впрочем, это все вздор. А вот важное: тетка умерла!» (Пушкин – Л.С. Пушкину, нач. 20-х чисел ноября 1824 года, Михайловское)

«Этот потоп с ума мне нейдет, он вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется. Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из Онегинских денег. Но прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного. Ничуть не забавно стоять в Инвалиде наряду с идиллическим коллежским асессором Панаевым. Пришли же мне Эду Баратынскую. Ах он чухонец! да если она милее моей Черкешенки, так я повешусь у двух сосен и с ним никогда знаться не буду» (Пушкин – Л.С. Пушкину, 4 декабря 1824 года, Михайловское).