Адель Алексеева - Солнце в день морозный (Кустодиев)

Разве не странно, что именно Кустодиев, с его наблюдательностью и дальнозоркостью, с его способностью не выпускать из поля зрения мелочей, создает портреты-синтезы?

Жизнь? Подвиг? Житие?

Давно живет старое русское предание о блохе и тульском мастере Левше, который был так искусен, что подковал блоху. Это предание, обогащенное, усложненное и поднятое до трагедии, составило содержание знаменитого рассказа Лескова "Левша". Писатель Замятин из этого предания сделал веселую пьесу.

Ее решили поставить два театра - МХАТ 2-й в Москве, а через год Большой Драматический в Ленинграде.

...До премьеры во МХАТе оставалось совсем немного времени. Режиссер Дикий разрывался: репетиции, споры с истопниками, поиски музыкальных инструментов, отсутствие декораций... А когда принесли эскизы декораций, он с ужасом схватился за голову и решительно заявил, что в таком оформлении не будет ставить спектакль.

– Нельзя давать реалистические декорации к веселой народной пьесе. Тут нужен гротеск! - говорил Дикий.

– Но уже потрачены деньги, дирекция больше не может выделить никакой суммы! - возражали ему. - Если вы закажете новые декорации, то будете платить деньги из собственного кармана.

– Да, да, да, я буду платить.

И Дикий решил написать в Ленинград художнику Кустодиеву письмо, полное мольбы и почти отчаяния: "Единственный художник, который может дать пьесе то, что нужно, - Вы. Пожалуйста, пожалуйста, соглашайтесь".

Художник согласился. Он давно работал для театра. И считал: хотя "от театрального творчества ничего не остается, но заманчиво соединение декораций и актеров, одетых в созданные художником костюмы". Это тоже своего рода картина, живая, движущаяся картина, как бы воссоздание воображаемой жизни.

А "Блоха"! Да это же продолжение его народных типов, это же игрушечная старая Русь! Он немедленно взялся за работу.

Каковы же были удивление и восторг всего московского театра, когда ровно через месяц (небывалые сроки) раскрыли ящик с обратным адресом: "Ленинград, Введенская... Кустодиев".

Что это было за зрелище!

Красочные, как народная ярмарка, веселые, как скоморошьи пляски, забавные, как детские рисунки...

Кустодиев в своем письме пояснял: "Все происходит как бы в балагане, изображенном на лубочной картинке: все яркое, пестрое, ситцевое, "тульское".

Дикий немедленно послал телеграмму: "Эскизы декораций приняты с большим восторгом. Ждем костюмы". А потом при встрече говорил: "Спасибо вам за радость, которую мы все испытали".

7 февраля 1925 года Кустодиев приехал в Москву на генеральную репетицию и остался очень доволен тем, как выполнены его эскизы, считал, что на сцене при освещении они даже лучше. Очень понравился ему царь - "толстый, добродушный, не то лихач, не то половой, и вместе с тем очень похож на какого-то великого князя в молодости".

Борис Михайлович вернулся из Москвы. На другой лее вечер пришел Воинов и молчаливо вручил только что вышедшую свою монографию, посвященную Кустодиеву. В течение нескольких лет он делал записи о встречах с Борисом Михайловичем, о разговорах, наблюдал работу, и в конце концов все это вылилось в монографию.

На плотной кремовой бумаге с широкими полями был напечатан убористый новый шрифт; штриховые рисунки, специально сделанные Борисом Михайловичем для этой книги, получились в печати неплохо, гравюры тоже. Тут и фигурки мальчишек на голубятне, со змеем, рыночные сценки... Тут и рыбалка, сенокос за Волгой, уроки Власова, первые гипсовые фигуры...

Просматривая книгу, Борис Михайлович вспомнил, сколь многим он обязан Павлу Алексеевичу Власову. И решил теперь же послать ему первый экземпляр монографии.

 "Дорогой Павел Алексеевич, - написал он. - Посылаю Вам монографию, а вместе с ней и мою самую горячую и искреннюю благодарность за ту Вашу любовь и исключительное внимание, которое Вы оказали мне, когда я тридцать лет тому назад пришел к Вам совсем еще мальчишкой и нашел у Вас все то, что сделало меня художником: любовь к нашему искусству и фанатическое отношение к труду - без того и другого я не мыслю себе никогда принадлежности к этой почетной корпорации людей искусства. Не знаю, удалось ли мне сделать и выразить в моих вещах то, что я хотел, - любовь к жизни, радость и бодрость, любовь к своему, "русскому" - это было всегда единственным "сюжетом" моих картин...

 Всегда любящий Вас

 Б. Кустодиев".

Кроме монографии, В. Воинов все эти годы работал над дневниковыми записями, в которых сохранился для нас образ замечательного художника в его повседневной жизни. Что может быть ценнее подлинных записей! Почитаем хотя бы небольшую их часть, относящуюся к различным годам жизни Б. М. Кустодиева, касающуюся как отношений его с художниками-друзьями, так и отношения вообще к искусству:

"8 ноября 1922 года Б. М. рассказывал мне, что третьего дня у него был М. В. Добужинский, принесший ему показать свои последние работы, о которых я столько наслышан, но которых до сих пор еще не привелось мне видеть. Б. М. очень ими разочарован. Современного Питера он не передал, не дал его жизни и ужаса. Борис Михайлович заметил: "Я видел, например, мальчишек, катающихся от хвоста лошади вниз. Да, это наша действительность, нелепая, некрасивая, быть может, но она есть, и художник должен ее отметить... Для художника не должно быть ничего безобразного, он должен принять жизнь, только тогда его искусство будет трогать зрителя и вообще иметь подлинную цену... Только на одной из литографий До-бужинский изобразил мальчишек, устроивших гигантские шаги около фонаря, но это - исключение..."

Потом говорили вообще об искусстве. Кустодиев вспоминал минуты слияния с природой, ночи в Швейцарии, когда он спал с открытым окном при десятиградусном морозе, тепло укутанный в мех (он очень любит так спать дышать легко). В окно видна цепь гор, залитых лунным светом, ярко горят звезды, и чувствуешь, как душа ширится, сливается с миром. А в городе? Мы все, словно св. Себастьян, пронизаны невидимыми стрелами, которые изранили все тело и сидят в нем, и не вытащить их. Чувствуешь, что твоя жизнь затрагивает кого-то другого, интересы переплетаются, скрещиваются, и не выбраться из сети этих сплетений, сковывающих нас в условностях...

18 февраля 1923 года. К концу обеда пришел К. А. Сомов. В столовой зашел разговор о рисунке... Б. М. стал жаловаться на трудности в его работе: "Вот блина даже не могу разрезать без усталости, а тут надо работать". Только что он закончил портрет Н. И. Кузьмина для Музея Красной Армии: "Когда начал работать, думал, что ничего не выйдет, руки трясутся, кисть пляшет, но потом дело пошло на лад".