Борис Вальбе - Помяловский

Тут важно подчеркнуть, что Лиза Калитина совершенно не показана в плане влияния на нее литературы. Лиза Калитина не имеет «собственных слов», кроме одного утверждения, что «счастье на земле не зависит от человека». Она сама говорит: «Право, а я так думала, что у меня, как у моей горничной Насти, своих слов нет». «И славу богу» — подумал по этому поводу Лаврецкий.

Критика Тургенева (Овсяннико-Куликовский и др.) немало поэтизировала Лизу за эти качества, она восхищалась этой тургеневской героиней: «молится утром, молится вечером, и это очень похвально. Она может любить одно прекрасное».

У Нади Дороговой не только «свои слова», но постепенно вырабатывается уже своя «формула борьбы» за право на чувства. Одна из самых интересных фаз этой борьбы критическое самосознание, вернее, классовое самоопределение. Надя начинает понимать, что дворянский роман ей чужд. Она критически относится к каждому образу, к каждому положению действующего лица, «с сомнительной усмешкой пробегала те живые строки, которые прежде так увлекали ее» (речь идет о дворянской литературе вообще и о Тургеневе в частности).

Между прочий, Помяловский, продолжая применять свой метод «доказательства от противного», по-своему интерпретирует религиозность тургеневской героини.

«Вольнодумец» Лаврецкий не смеет дотронуться до снежных струн» Лизиной религиозности. Однажды, позволив себе едва заметную иронию по адресу Лизы и ее молитв за него, он быстро уступает «высокой» укоризне Лизы. «Христианином надо быть, — заговорила не без усилия Лиза, — не для того, чтобы познавать небесное… там… земное, а для того, что каждый человек должен умереть». На «невольное удивление» Лаврецкого, Лиза отвечает, что «это слова не ее» и что частая дума о смерти ее посещает.

Лиза Калитина воплощает в себе переживания исчерпавшего себя класса. Она может думать только о смерти, даже в момент «пробуждения весны».

Иная картина перед нами в «Молотове». Стремясь к разрешению всех «основных вопросов» миросозерцания, Надя вследствие ограниченности своего образования впадает в некоторую религиозность. «В последнее время в Наде стало развиваться религиозное направление. Долгие разговоры она вела по этому поводу, пока не почувствовала, что под влиянием Молотова просветлела ее вера, легче стало сердцу, когда оно, еще не испорченное, легко освободилось от многих предрассудков, но Надя спрашивала себя: «верует ли он». Ответа не было. Надя не знала, как в нынешний век веруют люди, и в этом отношении Молотов так не был похож на всех, кого она знала. Один только Череванин, художник, выделялся из их круга, но он редко посещал их. Несколько раз Надя порывалась поговорить с Молотовым о женихах, о любви, о браке, но всякий раз что-то ее сдерживало».

Процесс девичьего созревания, таким образом, неизмеримо шире показан у Помяловского. У Нади возникает совершенно естественная потребность узнать, «как в нынешний век веруют люди». Ибо Наде чужда всякая декадентщина, она представительница плебейского мировоззрения, она крепко думает о живой реальной жизни.

Тургенев не говорит о «волнении чувств» Лизы. Ибо, «слово не выразит того, что происходило в чистой душе девушки». Ибо «никто не знает, никто не видел и не увидит никогда, как, призванное к жизни и расцветанию, наливается и зреет зерно в лоне земли».

Помяловский, наоборот, всячески стремится преодолеть этот тургеневский агностицизм. Он старается проследить, «как призванное к жизни и расцветанию наливается и зреет зерно в лоне земли».

Помяловский впервые показывает Молотова в семье Дороговых как «архивариуса одного присутственного места», пришедшего на семейные вечера.

Здесь Егор Иванович показан не через сплошное повествование, а эпизодически, являясь только как «деталь» из биографии Нади Дороговой.

Через несколько страниц этой биографии мы узнаем, что Молотов является просветителем Нади. Он оказывается единственным человеком в этой среде, который может объяснить явления новой жизни. «Он не посягал на откровенность Нади, но день ото дня хотелось Наде узнать, что такое за человек Егор Иванович. Он так, казалось ей, не похож на других». Ей хотелось разгадать и добродушие его, и ласковую насмешливость, и его многостороннее знание. Она думала, что в жизни он знает бесконечно много, о чем с ней никогда не говорил, думая, что она не поймет его, и как ей хотелось расспросить его обо всем на свете, чтобы догадаться, додуматься, наконец, что же ей делать и как жить на свете.

Мы видели в «Мещанском счастье», что огромной любознательностью и неутомимой наблюдательностью Молотов отличен от Рудина.

Из сделанных нами сопоставлений героинь Тургенева и Помяловского можно уже заключить, что и Надя Дорогова отлична от Лизы Калитиной также, прежде всего, своей любознательностью, потребностью выработать свое собственное миросозерцание, основанное не на нянюшкиных суевериях, а на знаниях, на том, «как в нынешний век веруют люди». Вот эта потребность обусловливает интерес Нади к Молотову, как к человеку «нынешнего века», к знанию его жизненного пути, а «нынешний век» — это период после Севастопольской войны, когда «повсюду появилось новое, неведомое до сих пор движение».

В этом движении — по авторской трактовке — наметились три линии: «Люди мрака в то время испугались, люди света торжествовали, люди неведения, как Дороговы, ждали каких-то потрясающих переворотов».

«В этих слоях общества понимали, что тяжело жить на свете, душно — это само собой чувствовалось, но отчего тяжело, откуда ждать спасения, что делать надобно — этого никто не знал и вдруг заговорили о таких предметах, осуждались такие лица, развивались системы, читались книжки, передавались рассказы о старой, о современной жизни, так что многие совершенно растерялись и не знали, что думать». Пред лицом всего этого Надя чувствовала пробелы своего воспитания. Ибо и «жизнь и наука в ее учебном заведении были выдуманы, построены искусственно и фальшиво».

Вот в этой обстановке мещанского покоя и ограниченности и разыгрывается «роман разночинцев», Молотова и Нади Дороговой, как стержневой сюжет повести, разыгрывается в момент, когда «чиновничья коммуна» растеряна и перепугана от обилия «нового», порожденного Севастопольской войной. В глазах Дороговых и «чиновничьей коммуны» Молотов — единственный человек, который мог объяснить явления новой жизни. На самом деле, в «Молотове» перед нами два представителя новой жизни — Егор Иванович Молотов и Михаил Михайлович Череванин.

Надя надеется найти ответ на все «проклятые вопросы» у Молотова. Она заводит беседу «с ним на тему о примирении с действительностью, об участи девушки мещанского ее круга — выходить замуж только по выбору родителей, причем в этой беседе, не раскрывая до конца своих карт, Надя выступает в роли защитницы покорности. Молотов в этом споре советует Наде «переломать действительность».