Петр Гнедич - Книга жизни. Воспоминания. 1855-1918 гг.

Охая и крехтя входил Потехин, придерживаясь за больной бок. Его встречал Дмитрий Васильевич радостными восклицаниями.

— Все болит? — участливо спрашивает он.

— Болит, матушка, болит.

— Садитесь в уголок, садитесь и выпейте сейчас горячего чая.

— Чайку можно, — соглашался тот.

— Советую вам, мой дорогой друг, — говорил Григорович, пошлепывая его по колену, — поехать на лето не в вашу Костромскую губернию, а в Швейцарию. Походите по горам три месяца, и все как рукой снимет. Ведь это просто неприлично, что вы ни разу не были за границей.

— Ни разу, — подтверждал Потехин.

— Приезжайте ко мне, — я всего в получасе езды от Вены. У меня там маленькая вилла, сад. Какая панорама гор! Я вас всюду свезу: покажу Италию и Швейцарию. Ведь от меня это рукой подать. Все равно что в Парголово съездить.

— Ну уж и в Парголово!

— Ну, не в Парголово, а в Москву. Одна ночь — и в Венеции.

— Неужели одна ночь? — удивляется Потехин.

— Шестнадцать часов езды. Я Вену и Венецию знаю лучше, чем Петербург. Я вам покажу то, чего никто никогда не видел.

И он начинал рассказывать, что он там покажет. Речь его образная, красочная лилась, как фонтан.

Потехину тоже подавали чай, и он, щелкая вставными челюстями, принимался за булки.

— Вам хорошо, Дмитрий Васильевич, — говорил он, — у вас все недуги воображаемые, даром что вы старше меня чуть не на десять лет. А мой "драхен-шус" уж сколько лет мне жить не дает.

— Да, слабое вы поколение, — посмеиваясь отвечал Григорович, — молодежь. Только Лев Николаевич один из вас крепыш. На прошлой неделе его видел — был в Москве и заглянул в Хамовники. Все вздор, что пишут про него. Сначала пофыркал, а потом повел меня на половину к дочерям. Там они на гитаре играют, и он плясать начал.

— Неужели плясать? — удивился Потехин. — Я моложе его, да не могу.

— Шестнадцать часов в сутки работает! И пишет не так, как теперь, — а так, как мы писали: сперва вдоль, потом поперек, потом опять вдоль, опять поперек. Так раз семь. И штора у его окна в рабочем кабинете не спущена. Такой чернильный четырехугольник смотрит в ночь. Я спрашиваю: — Отчего вы не спускаете штору? — а он говорит: — А чтоб полицейским видно было, кто у меня сидит, а то они должны перелезать через решетку и в щель заглядывать.

Когда стрелка часов переходила за урочный час, Григорович начинал беспокоиться.

— Что же это Петр Исаевич не идет! Здоров ли он? Уж двадцать минут второго.

— Придет, он всегда опаздывает, — утешал Потехин.

— Да, удивительно деятелен, удивительно! — восхищался Дмитрий Васильевич. — Тоже — ртуть, не нам чета.

Наконец раздавались по каменному полу шаги Вейнберга, и он, с пледом в руках и в шелковой шапочке, появлялся в дверях с обычным извинением.

— Простите, господа, но я прямо из гимназии, задержали разные дела.

Опять поцелуи.

— Душенька, Петр Исаич, а мы о вас беспокоились — думали, не захворали ли вы. Как здоровы? — осведомлялся Дмитрий Васильевич.

— Да все желудок. Надо за икрой послать. Икра на меня чудесно действует.

Вынималась пятирублевка и следовало объяснение:

— Против Гостиного, на Невском, есть фруктовый магазин, вниз ступеньки… Так вот полфунта четырехрублевой икры… паюсной… понимаете.

— Душенька, Петр Исаевич, — вы Сарданапал! — корил его Григорович. — Сколько состояний вы проели…

— Нет, вчера в литературном фонде… — начинал Вейнберг. И следовал рассказ о литературном фонде. — Приносили икру и подавали свежий чай.

— Ну, господа, третий час — пора! — предлагал председатель.

— А государь опять без пальто по морозу гуляет, — говорил Вейнберг, случайно подошедший к окну.

— Опять! — восклицал Григорович и шел к окну. Из окна театра, через каменную ограду Аничкова дворца видна была могучая фигура Александра III. В военной тужурке, окруженный детьми, он играл с ними в саду.

— Ни за чтобы не пустил! — говорил Григорович.

— Да ведь это по системе Кнейпа, — возражал Потехин. Начинался разговор о системе Кнейпа.

— Да и Толстой каждый день на катке у себя катается, — рассказывает Григорович, — только на нем меховой полушубок.

— Господа, половина третьего, — напоминаю я.

— Ну, давайте.

Все усаживались вокруг стола, и взгляды обращались на меня.

— Что вы нам сегодня преподнесете?

— Вот две пьесы: "Кир, царь персидский" в двадцати двух картинах и драма в четырех актах "Кто прав".

— В двадцати двух! — ужасался Петр Исаевич.

— Но всего восемнадцать писаных страниц, — успокаивал я.

Петр Исаевич всегда читал нам вслух. Он говорил, что это для него необходимо, так как если будет читать кто другой, то он немедленно заснет. Читал он хорошо, без излишней декламации, ясно и, что называется, литературно.

Я, уже заранее ознакомившийся с пьесами, следил за выражениями лиц своих коллег, на которых как в зеркале отражались все слова и обороты читаемого.

"Театр представляет, — читал Вейнберг, — бесплодную пустыню. Среди нее оазис с пальмами и прочею зеленью, нависшею над родником, выбегающим из-под корней. Вдали слышен звук бубенчиков и колокольчиков. На сцену выходит длинный караван. Сперва идут рабы в красных платьях с золотыми звездами. Потом едут воины на кровных арабских лошадях. Потом ослы несут на себе золотые кубки и другие съедобные припасы. На верблюдах сидят невольницы, покрытые газом. Евнух слезает с мула и говорит:

Евнух. Сейчас Кир, царь персидский, сюда приедет. Скорее раскидывайте шатры, стелите ковры и готовьте ужин, а также раскладывайте костры.

Верблюды ложатся. Невольницы сходят на землю. Солнце закатывается. Вдали раздается приятная музыка.

Евнух. Скорее, рабы, скорее (ударяет их). Не слышите ли вы музыки? Это приближается царь, и если не будет все готово, то отрубит вам головы.

Выезжает свита. Царь Кир сидит в паланкине на слоне. Он сходит с него. Наступает ночь. Все закусывают.

Кир. Я хочу, чтобы рабыни танцевали.

Евнух склоняет колена и дает знак одною рукой. Выходят танцовщицы и под музыку арф танцуют мелодичный танец. Кир засыпает. Занавес опускается.

Картина вторая. Тронный зал во дворце. Курятся приятные благовония…"

— Душенька, Петр Исаевич, — говорит Григорович, — я думаю, этого совершенно достаточно. Прочтите последнюю картину.

"Картина двадцать вторая. Дикое ущелье в горах. Воют шакалы и другие звери. Эсфирь в великолепном уборе и в сандалиях из драгоценных камней входит, озираясь на небо.

Эсфирь. Вот здесь я пролью собственную кровь, воткнув отравленный кинжал на средину груди…"