Игорь Осиновский - Томас Мор

Подобным образом в своем письме ко мне ты, предостерегая меня, унижаешь Эразма, но ни один из твоих жестоких упреков к нему не относится; большинство прямо обрушивается на твою голову. Ведь тебе его стиль кажется подражательным, в то время как твои солецизмы больше отдают маслом для лампы, нежели напоминают изящный слог Эразма. Ты нападаешь на его едкость и заявляешь, что он на все набрасывается как пес, а сам в одном только этом письме грызешь его больше, чем он грыз когда-либо кого-нибудь. Если кто-либо посмотрит на все его книги и все письма, то если что-нибудь и отыщет у него, издавшего бесчисленное количество томов, если и снесет отовсюду в одну кучу все плохое, что Эразм написал о людях, даже и не называя их имен, хотя многие из них заслужили гораздо худшего, эта куча, кажется, будет ниже превышающей пирамиды глыбы нагроможденных упреков, обрушенных тобой на Эразма, которого ты назвал по имени. Это при том, что он тебя никогда не оскорблял, а своими сочинениями помогал в твоих занятиях и оказывал тебе неоценимые благодеяния.

Ты вопишь, что он высокомерен, так как он посмел заметить ошибки других людей. Себя же ты мнишь очень скромным, когда нападаешь на него за то, в чем он прав, и отвергаешь у него то, за что его хвалят те, которые видят в твоих заявлениях необычайную нескромность. Я мог бы тебе назвать многих из них; они весьма прославлены и своими добродетелями, и своей ученостью; повсюду наперебой они благодарят Эразма за его столь ценный труд. Впрочем, я не стану говорить обо всех таких людях в других странах, потому что ты их не знаешь и, вероятно, тебе неизвестно их значение. Я назову одного-двух из наших соотечественников, таких, которым стыдно было бы противоречить. Я называю, и считаю долгом чести назвать, досточтимого отца во Христе — отца Джона, епископа Рочестерского, человека, известного своей ученостью не менее, чем добродетельностью; в этом его не превзошел никто из ныне живущих. Я называю Колета, ученее и святее которого у нас никого не было уже несколько столетий. Существуют их письма, отправленные не только к Эразму; в них можно увидеть благодарность (хотя, возможно, они не думают ни о чьей пользе и решительно намерены своей ложью нанести ущерб другим). Существуют их письма к другим людям; в них они всячески убеждают тщательно прочитать перевод Эразма и сулят от этого большую пользу. Джон Лонгленд, декан Солсберийский — его заслуги можно определить кратко: это второй Колет; красноречие его можно услышать, чистоту его жизни можно увидеть! Он не перестает говорить, что Эразмовы занятия Новым заветом помогли ему понять его больше, чем почти что все прочие комментарии, которые у него были. Если ты не веришь этим людям, у меня нет причины вспоминать кого-нибудь еще. Конечно, ты много на себя берешь, если столь сильно порицаешь именно то, что они так сильно хвалят. Кроме этого, разве Верховный понтифик[34] не одобрял уже дважды то, что ты порицаешь? Викарий Христов наподобие божественного оракула объявил его полезным, а ты — дитя, пророк Высшей Силы — убеждаешь, что это вредно. То, что почтил своим одобрением Верховный Правитель христианского мира, ты — невежественный, несчастный, темный монах — из норы своей кельи грязнишь своим гнойным языком. Тебе-то вот и следует позаботиться о том, что ты советуешь делать Эразму: рассуждать не более, чем следует, но рассуждать трезво. Разве то, что ты сам делаешь, отличается от того, в чем ты его обвиняешь? Ты не знаешь праведности божией и хочешь установить свою. То, что Верховный понтифик несколько раз благочестивым образом одобрил, ты ничтоже сумняшеся нечестиво осуждаешь!

Главное твое доказательство против Эразма — то, что он просто не сведущ в Писании, а ты, конечно, очень сведущ. На изучение Писания он потратил немногим меньше лет, чем ты прожил на свете. Я не вдаюсь в то, превосходишь ли ты его талантом или усердием; я точно знаю и могу тебе это честно сказать: не столь сильно ты превосходишь его, чтобы за очень короткое время суметь достигнуть того, чего он не смог достигнуть за гораздо более долгое время. Но странно, что его, состарившегося в изучении Писания, нескромно поучаешь ты — молодой самоучка, у которого никогда не было времени на учение. Странно, что ты считаешь себя знающим и столько раз приводишь доказательства, изобличающие, что ты не понимаешь предмета. Наконец, ты полагаешь, что сделал чрезвычайно важное дело, высмеяв Эразма, надергав для этого отовсюду множество центонов[35] из Священного писания. Словами Писания ты пользуешься не иначе, как обыкновенно делают остряки-параситы в комедиях. Насколько нет ничего нечестивее этого, настолько же нет и ничего легче.

Недавно, например, какой-то шут-бездельник подражал брату-проповеднику повадкой, выражением лица и жестами; во время проповеди, которая была непристойна, смешна и вся наполнена цитатами из Священного писания, он рассказал о том, как обычно ведут себя монахи. Это была бесстыдная история об одном братце, добивавшемся какой-то бабенки и изнасиловавшем ее. Бездельник нафаршировал эту мерзкую и грязную сплетню центонами из Писания так, что каждое место из Писания говорило о том, как этот монах добивался ее, как он обесчестил прелюбодейку, как его поймал неожиданно пришедший муж, а пойманного схватил и кастрировал. Каждое слово было взято из текстов Священного писания, и все было так ловко пригнано, что, хотя все и было по смыслу диаметрально противоположно, никто, однако, не мог удержаться от смеха. Но и напротив: никого это не рассмешило настолько, чтобы не вызвать негодования такого рода издевательством над Священным писанием. Не было недостатка и в людях, которые говорили, что по скрытой воле божией выходит так, что многие монахи уже давно привыкли искажать слово божие; встречаются и шутомонахи, которые противомонашествуют и своим примером сбивают с толку других людей, как бы опровергая самих себя[36].

Если грешно злоупотреблять Священным писанием для непристойных целей, то, конечно, еще грешнее злоупотреблять поношением другого человека, как это делаешь ты.

Не более извинительно и то, что все это ты пишешь мне, зная, что я его друг. Это еще больший грех. Ведь если бы ты говорил это кому-нибудь, кто ненавидит Эразма, ты только отвратил бы от него того, кто и раньше уже от него отвращался. Ныне же ты стараешься оторвать от него наиболее привязанного к нему человека. Поэтому, как я уже сказал прежде, когда вспоминал, каким тихим и скромным ты был в юности, я просто не мог не огорчиться и не удивиться появившейся у тебя в зрелые годы нескромности — не стану говорить о более тяжких недостатках. И это при том жизненном положении, которое говорит не только о полной приниженности, но и о презрении к себе. Когда я пытаюсь в тишине доискаться до причины, по которой это произошло, то, кроме зависти — общего врага, который и есть тот самый скрытый источник, откуда, как из нечистого потока, вытекают все пороки, — кроме некоторых пособников зависти, которые, как видно, пропитали ядами твою простоту, я понимаю, что большая часть яда исходит у тебя из чувства не нового и не редкого у людей. Впрочем, никакая другая страсть не причиняет делам человеческим более тяжких бед! Это чувство, которое заставляет почти каждого человека по какой-то тайной приверженности к себе так предпочитать свое сословие, что он не замечает его пороков и оказывается не в состоянии выносить того, кто на них указывает. Я вижу, что ты помрачен вот этим самым чувством и тебя в твоем пристрастии к делам ордена подстрекает желание говорить плохо о том, кого все ордена оценили хорошо — не менее того, чем он достоин; ты же пытаешься оклеветать его, сделать предметом ненависти и зависти. Ты говоришь: «Сколько раз он набрасывается на монастырские уставы, на соблюдение монашеских обрядов, на строгость жизни, на святость уединения, наконец, на все, что менее всего соответствует его бродяжнической жизни и общению с людьми!» Читая эти слова, я легко догадался, что тебя здесь пришпорило: конечно, твое собственное монашеское рвение. Я и не сомневаюсь, что любому хорошему человеку все монашеские порядки в высшей степени дороги и по сердцу; я их не только всегда любил, но и почтительным образом соблюдал, относясь обыкновенно с большим почетом к очень бедному, но добродетельному человеку, чем к тому, кто прославился своим богатством или блеском происхождения. Впрочем, я, разумеется, очень хотел бы, чтобы и все остальные люди возможно больше почитали вас и ваш орден; вы, конечно, заслужили это своими делами; я верю, что ваша помощь облегчит страдания этого мира. (Ибо, если велико значение молитвы одного праведника, то каким должно быть значение неутомимой молитвы стольких тысяч людей?) С другой стороны, я хотел бы, чтобы вы сами в своем превратном рвении были менее снисходительны к самим себе и не старались искажать добрые слова или же неверно истолковывать добрые помыслы, когда кто-нибудь касается ваших дел. Я не знаю, почему тебе пришлись не по вкусу слова Эразма, но точно знаю, что до сих пор не встречал никого, кто бы понял написанное им как отвержение монашеских обрядов; я чаще встречал тех, которые соблюдают их с чрезмерным суеверием, опасно полагаются на них и своей собственной глупостью губят дело, само по себе не плохое. Я думаю, что таких более чем достаточно, и, при всем твоем благорасположении к своим, ты не откажешься признать, что таких людей много. Каким бы святым ни было дело, хитрый враг всегда готов как-нибудь причинить вред; во всем противоположный Богу, он пытается из наших добрых дел сделать злые, тогда как Бог создает добрые дела из наших злых дел! Сколь много ты найдешь людей, которые блюдут обряды своего ордена не менее ревностно, чем заповеди божии! А знаешь ли ты ордена, которые из-за своих порядков не враждуют с другими орденами? Пока они сами стараются не быть святыми, а казаться, и это относится к таким установлениям каждого ордена, в которых нет необходимости; в том, что касается дел серьезных и более важных, они все едины и очень старательно заботятся об их соблюдении. На сколько группировок, на сколько сект разделен один и тот же орден?! И какая смута! Какие разыгрываются трагедии то из-за цвета одежды, то из-за подпоясывания или же какого-нибудь еще установления! Если ими и не следует вовсе пренебречь, то они, конечно, не столь важны, чтобы из-за них лишать благодати! Но гораздо хуже то, что существует много таких людей, которые кичатся своим орденом и так нахохливаются, что им кажется, будто они уже на небесах и, восседая на солнечных лучах, смотрят со своей высоты вниз на народ, как на муравьев; и не только на мирян, но также и на священников за оградой своего монастыря! Для большинства из них нет ничего святого, кроме того, что они сами делают.