Жизнь и творчество Р. Фраермана - Владимир Николаев
В тридцатых годах Рувим Исаевич, прислушавшись к реву тяжелого самолета, заметил ворчливо:
— И зачем выдумали авиацию? Как будто так уж трудно было ездить в поездах?
Нет, это не отказ от цивилизации. Это раздражение по поводу звука, который вторгается в жизнь с неба, как непрошеный гость.
Когда-то про таких людей говорили «философ». Ну что ж, я не вижу ничего плохого в человеке, который в толкотне и грохоте московской улицы замечает, как вода в марте впервые тихо каплет с крыши. Немногие из нас замечают раннее приближение весны — времени нет.
По той же причине мы и людей не замечаем — все времени нет!
Фраерман замечает. Оказывается, люди бывают разные.
Некоторые его характеристики поразительны по своей... неожиданности.
— Он хороший человек, — сказал однажды Рувим Исаевич, — но он, понимаете, позволяет себя любить.
Черта очень определенная — человек правильный, но увлеченный самим собой.
Фраерман подумал, вздохнул и прибавил:
— Ничего не поделаешь...
Если бы Рувиму Исаевичу пришлось быть судьей, он, вероятно, всех бы оправдывал. Он признает за каждым человеком право на недостатки. К счастью, он не судья, а писатель и его интересуют не провинности людей, а их особенности.
Я не стану здесь анализировать творчество Фраермана, ибо это не входит в мои задачи. Успех его знаменитой повести «Дикая собака Динго...» я приписываю, главным образом, этой его черте.
Фраерман не любуется своими героями. Он учит любить и дружить. Но учит, тщательно и любовно присматриваясь к особенностям людей.
Он мог бы сделать Таню рассудительно-добродетельной героиней, типичной детской повести. Но он этого не сделал. Он вложил в Таню душу живого человека.
При этом Таню иной раз трудно выносить — она «девочка с характером» — и со сложным характером!
Таня мыслит чисто «по-фраермановски»: «Никто не виноват — ни я, ни ты, ни мама, никто! Ведь много, очень много есть на свете людей, достойных любви». И мы не знаем, что было дальше с Таней.
«А разве еще что-нибудь нужно тебе, Коля?..» Коле нужно было, чтобы Таня его любила, но она ушла.
«Прощай, дикая собака Динго», — говорит Филька. Филька — преданный друг. Ему нужно было, чтоб Таня с ним дружила, но она ушла и от Фильки.
Так кончилось детство.
Все это написано без горечи, без болезненной грусти, без невозмещенных обид. Все это не похоже на трагедию. Фраерман не любит трагедий. И пишет он для детей взрослым и ясным языком.
Дети Фраермана — это дети своей страны. Для них нет ничего экзотического в том, что в крепости стреляют из пушки во время бурана и что остановить упряжку собак можно, только воткнув каюр в снег.
Таня уходит не так, как уходят незащищенные сироты Диккенса — в страшную улицу мокрого Лондона, где их подстерегают негодяи, разбойники, дельцы и пустомели. Она уходит, зная, что дорога безопасна.
«Чистый ветер, прилетевший с того же сурового моря, дул ей все время навстречу». В этой фразе весь Фраерман — человек, абсолютно не доступный никакой порче и неуклонно верящий в людей.
Я, кажется, невольно впал в поэтический тон. Но, читая Фраермана, невозможно не заразиться от него поэзией.
Фраерман отнюдь не автор одной повести. Он писал много и везде оставался верен самому себе: везде у него люди с их разными характерами. Они хороши именно тем, что они хороши и разные.
Война сильно поломала Фраермана, как поломала она многих из нас. Не стало Солотчи, пришла старость.
И все-таки это тот же Рувим Исаевич, нетерпеливо шагающий под портретом Бетховена и ненавидящий показные переживания. Я продолжаю навещать эту квартиру на Пушкинской улице — квартиру, содрогающуюся от уличного движения, — зная, что за этой дверью я услышу только правду.
Вероятно, ничего нового об Р. И. Фраермане я не сообщил. О нем писали уже немало. Но полностью его еще не оценили. Это еще придет.
Н. Евдокимов
ИСКРЕННОСТЬ ЧУВСТВ И МЫСЛЕЙ
Было это давно. Уже сорок лет назад. Мне тогда было тринадцать, я учился в школе, любил литературу и даже пытался сочинять рассказы. По Москве прошел слух, что у Кировских ворот, на улице Стопани открывается Дом пионеров. Мне очень хотелось записаться в литературный кружок, которым, как говорили, будут руководить настоящие, живые писатели. Но желающих записаться в этот кружок было много, и чтобы уж наверняка достичь своей цели, преодолеть все препоны, я попросился зачислить меня в детскую милицию — единственный кружок, который функционировал до открытия всего Дома пионеров. Умных таких, как я, нашлось немало — у каждого была своя цель: через милицию попасть в литературу, или в шахматную школу, или в кружок юных техников, авиаторов, географов. Месяца два, наверно, мы ходили в форме, со знаками отличия, важничали немного и ждали открытия Дома.
И Дом открылся. И меня записали в литературный кружок.
Было интересно, значительно, первозданно. Были настоящие, живые писатели. Был Ивантер, Паустовский, был Фраерман. Рувим Исаевич руководил другой группой, не той, где я занимался. Но я попросил разрешения и ходил к нему тоже.
Вот прожита и моя жизнь, или, во всяком случае, доживаются последние годы, многое пришлось пережить и перечувствовать, новые события стерли старые воспоминания. Но среди всех жизненных переживаний, которые сохранила сердечная память, живет постоянно и неизменно одно. И даже не воспоминание это со зримой конкретностью деталей и подробностей, а чувство.
Нет, об этом потом, а прежде хочется сказать, что тогда, в мальчишеские те годы, слово «писатель» приводило меня в трепет и вызывало бесконечное уважение. Не только уважение, но благоговение. Это ощущение я и до сих пор сохранил, хотя уже многие годы вращаюсь среди тех, кто именует себя писателем, числится в писателях и на самом деле является настоящим писателем. Загадка творчества и загадка личности, сочиняющей книги, и ныне непонятна мне. Живой писатель Рувим Исаевич Фраерман шел по коридору Дома пионеров, входил в комнату, где мы трепетно ждали его, улыбался, клал папку с рукописью на стол, садился в кресло, поправлял пиджак, говорил: «Начнем». Я удивлялся его внешней обыденности, обыкновенности, тому удивлялся, что у него все как
