Юрий Орлов - Опасные мысли. Мемуары из русской жизни

— Я же должен был объяснить ЦК, почему считаю себя правым.

— Кто вы такой учить Центральный комитет?! Вы обязаны были объяснить: а — как вы пришли? бэ — что вас завело? и вэ — кто вас привел к вашим антипартийным акциям?!

Иванов и Петров с просветленными лицами восхищенно слушали Николаева.

— Вы должны были разъяснить нам, что вы осознали свои ошибки, а также как вы пришли к такому осознанию. В противном случае это уже не ошибки, Юрий Федорович. Это хуже. Вам не ясно?

— Все ему ясно, — сказал министерский человек.

— Я же не вам писал, — заметил я.

— Он и сейчас! Он и сейчас упорствует! — воскликнул Иванов.

Я замолчал. Замолчали и они. Докурили. Посмотрели на часы и друг на друга.

— Ну, вот что, Орлов. Мы вас пока предупреждаем. Пока. Партия учит нас гуманизму.

— Гуманизьма он не поймет, — сказал министерский человек. — Он не знает, что такое гуманизьм.

— Вы молодой человек, Орлов. У вас все впереди. Но если не осознаете, пеняйте на себя. Другой раз и разговор будет другой. И в другом месте.

Итак — не на Лубянку! Не забирают!

— А как же с работой? — спросил я весело. — У меня дети.

— О детях вспомнил! — воскликнул министерский.

— Безработных у нас нет. В советском обществе каждый обязан трудиться. Но научную работу мы рассматриваем как руководящую, а вы показали, что таковую исполнять не можете. Вы должны были давать моральный пример нижестоящим сотрудникам, а вас самого еще надо воспитывать. Вы не доросли, Орлов, до научной работы. Это не порок, конечно, всякий труд славен, мы поможем вам устроиться на завод. Вас воспитает наш рабочий класс.

— Да я же сам рабочий класс, — сказал я.

— Ты! — вскочил Иванов.

— Спокойно, — сказал Николаев. — Спокойно. Не ты, а вы. С оступившимися нужно проявлять терпение.

Только выйдя на улицу, я сообразил, что как бы им ни хотелось, они ничего страшного не могли со мной сделать. Бояться их было глупо. Потому что, как сказал Хрущев Алиханову, а Алиханов сказал нам, Политбюро решило не арестовывать нас. Выше Политбюро не попрыгаешь. Но с научной работой дело было швах. Я через это тоже не перепрыгну.

От Главатома до смрадного материного подземелья было два шага. В комнате горела электрическая лампочка, но после апрельского солнца на улице здесь было как в густом тумане.

Мать лежала ничком на кушетке.

— Что? — спросил я.

— Больно, — простонала она.

Я побежал в поликлинику на Ордынку.

Прибежала молоденькая сестричка и вместе со мной стала готовить шприцы. Уколы делали бесплатно.

— Вначале мне, — сказала она, высоко-высоко заголила юбку, воткнула в ляжку иглу и выдавила морфий.

— Хорошие глаза, — промолвила, опустив юбку, задумчиво разглядывая мое лицо.

Мать улыбнулась, но ей было не до смеха. Она перенесла уже два инфаркта, ходила с трудом, боли замучили ее.

— Врачи говорят, все разрушено, — пожаловалась она. — Только по женской части все хорошо, как будто я совсем молодая.

Я слушал ее с тоской. Самое ужасное, она не хотела переезжать в нашу ИТЭФовскую квартиру. Первый раз в жизни появилось человеческое жилье — и она отказывалась!

— Куда я там помещусь? — сказала она, когда я снова затеял этот разговор после ухода сестры. — Вас пятеро с детьми, я шестая. Третий этаж. Тут я хоть во двор выйду, посижу. Тихо… Устала я от людей…

— Там воздух, чистота. Смотреть за тобой будем.

— Там! Отберут у тебя квартиру-то. Куда денетесь? Да еще неизвестно, что с тобой самим будет. А тут запасная площадь. Со мной поживете.

Эта мысль поразила меня. Действительно, у них в руках не только моя работа, но и жилье. Квартира институтская. Если уволят Галю, а она пока еще работает в институте, квартиру обязательно отберут. Охотников много, семьи часто ждут квартиру всю жизнь — и бесполезно… Но как мама узнала, что меня уволили? Очевидно, ей показали «Правду» с моей фамилией, а там, что ж, она нашу жизнь знает, вычислила.

— Не отберут, — сказал я. — И вообще у меня все в порядке. Не волнуйся.

— Да? Хорошо бы. Слушай, Юрочка. Я чувствую, помру скоро. Помру — отпой меня в церкви. А в землю тело не клади, червяки… Бррр… Сожги в крематории. Буду рядом с Федей. Там в крематории и захорони урну в земле. Я узнавала, что и как. У меня для могилы и фотографии приготовлены.

Она оживилась, достала из-под подушки фотографии, сделанные совсем недавно, ретушированные так, что она была на них совсем молодая.

— Выбери, какую хочешь, получше. Буду над своей могилой молодая.

Я обещал.

— Не забудь сдать книжки в библиотеку, когда помру.

— Хорошо.

Мать всегда много читала. Особенно обожала Диккенса, может быть, потому, что его книги напоминали ей ее беспризорное детство. Образование ее было два класса дореволюционной гимназии, но соседи по двору этого не знали. «Клавдия Петровна — интеллигентная женщина, — говорили они. — Образо-ованная».

На Алиханова пытались давить, чтобы он уволил Галю, работницу очень уважаемую, но он отмел эти попытки. В результате с квартирой было в порядке. Пока Галя работала, у нас на пятерых были ее тысяча двести рублей, минус помощь моей матери, плюс небольшая пенсия Галиной тетки. На мясо не хватало, зато хлеб стоил рубль кило, так что ситуация не была катастрофической. А кроме того, благодаря солидарности ученых мы скоро получили почти эквивалент моей зарплаты.

Статья в «Правде» и письмо, разосланное Центральным комитетом во все парторганизации, сделали нас, четырех мятежников из ИТЭФ, известными, и ученые начали организовывать помощь, по тысяче рублей на каждого из нас в месяц. На станции метро «Библиотека им. Ленина» будущий академик Борис Чириков дважды секретно передавал мне деньги, собранные в сибирском Институте ядерной физики. Затем передали тысячу, собранную в Москве в ИТЭФе и ФИАНе, и еще через месяц — в Ленинградском физико-техническом институте. Кажется, впервые в Советском Союзе ученые смогли наладить коллективную помощь своим репрессированным собратьям. При Сталине это было абсолютно невозможно.

Я решил заниматься теоретической физикой дома, как если бы ничего не случилось. Хотя меня угнетало, что приходится жить на иждивении друзей, конец формальной научной карьеры, которая начиналась так удачно, не очень меня беспокоил, настолько я был уверен в своей способности добиваться хороших научных результатов и в этих условиях. Но Галя была расстроена.

— Тебе надо выбрать, — сказала она. — Или наука. Или политика.

Не мои политические взгляды ее беспокоили, а неясность моего будущего. Выбери я твердо из этих двух «или» опасную дорогу политики, с ее почти неминуемым арестом, нет сомнений, она поддержала бы меня. В конце концов она была Папкевич.