Эдуард Лимонов - Смрт

Астма потому крайне неприятная болезнь, что удушье – одно из самых неприятных болезненных состояний. Удар ножом неприятен, но если не поражены внутренние органы, то боли почти нет. Удушье, когда пузырьки воздуха в недостаточном количестве садятся на легкие, лишает воздуха весь организм, в первую очередь кровь. Бескислородная кровь омывает сосуды мозга как тяжелая вода. Ты весь гудишь, как раскаленный аппарат. Умереть от удушья – это умереть в чудовищных мучениях. Хуже этого, видимо, только пытка, когда с тебя с живого сдирают кожу.

Увидев нас сверху из своего орлиного гнезда, к нам спустились бойцы с форпоста. Они похватали наши рюкзаки, Драганы и мой в первую очередь. И убежали вверх. Но и без груза воздуха в моих легких ведь не прибавилось, я уже еле шел. Тем более что тропа кончилась и нужно было идти вверх, перескакивая с камня на камень. В конце концов все они ушли вверх. А ко мне, легко прыгая в стороны и вниз, спустился пацан-проводник. Он поглядел, как я тяжело взбираюсь, и решил подбодрить меня:

– Метров пятьдесят осталось, рус. Там бойцы уже чашу дружбы наполнили. Ты сможешь. Еще чуть-чуть.

Меня так изумила сентиментальность несгибаемого повстанца, что я даже улыбнулся. Он теперь пошел рядом со мной вверх, терпеливо ожидая меня.

– Это потому, что ты устал, или ты старый? – спросил он меня.

– Ни то ни другое. Это потому, что приступ астмы. Ты не говори никому.

– Не скажу, – обещал он. – А что такое астма?

– Это болезнь, когда задыхаешься. Астма была у Че Гевары.

– О, у Че Гевары! – с уважением повторил он. Подумал, очевидно, что у Че Гевары не могло быть ничего не великого. Даже астма.

Наверху они заставили меня пить с ними вино из кастрюльки. Вино было холодным, потому что спрятано было в камнях и находилось там долгое время. «Будь здоров, рус!» – сказала мне Драгана. И улыбнулась. И я здоров до сих пор. Это был последний приступ.

Выходной день

Мы стояли у входа в казарму. Обычным составом: я, Славко и солдат Йокич. Был день очередного кратковременного перемирия. Нам сказали, что это будет наш выходной день. Было скучно. Мы уже сунулись было в столовую, там опять готовили ужасающе кислую тушеную капусту, от которой сводит скулы, с обрезками жира. Солдаты уговаривали меня напроситься в Смильчич, уговорить полковника Шкорича, чтобы он послал меня туда, там ни хорваты, ни сербы не соблюдают перемирия, а кроме того, капитан, аргументировали они свое предложение, в Смильчиче лучший во всей Книнской Краине повар, он работал до войны в отеле «Славия». «Ах, как он готовит! Что ж, опять есть эту гнусную кислятину в казарме? Шкорич не откажет вам, капитан!»

– Ну как он может хорошо готовить на передовой?! – возразил я. – Там же нет всех нужных продуктов, это не Белград!

– Ну это не совсем передовая, – сказал Йокич. – Там помещается штаб Западного фронта. На передовую разве что в бидонах привезут рассольник. А чаще всего сухой паек. Капитан, попросите Шкорича, чтоб оформил дозволу.

Шкорич был лысый, пенсионного возраста, 64-летний полковник. Бледный, худощавой комплекции, хорошо образованный и склонный к философичности. Я был прикреплен к нему. Официально он исполнял должность начальника штаба.

– Так как, капитан, в Смильчич?

Капитаном они меня называли всякий раз, когда чего-нибудь от меня хотели. Чтобы умаслить. Так как знали, что мне нравится это обращение. Я уже объяснял, что в той комнате в казарме, где меня поселили, до меня жил капитан, и на двери, хотя он погиб, так и висел клочок бумаги с его фамилией: «Капитан Радкович». Я почему-то не снял бумагу, и солдаты стали называть меня «капитан», без тени иронии впрочем.

Мимо нас через КПП прошел отряд чернокожих нигерийцев, широко вымахивая руки. Стайки медсестер упорхнули на дежурство в госпиталь. А у нас, бедных, не было дозволы, чтобы отправиться в вожделенный Смильчич. Весна уже была в полном разгаре, томно пахло землей и зеленью.

– Пошли к Шкоричу, – скомандовал я. Славко весело затер окурок ботинком, Йокич поправил холщовую солдатскую сумку, и мы зашагали к штабу.

Шкорич сидел один в кабинете и смотрел на фотографию сына. Сын погиб под обстрелом на фронте в Боснии.

– Садитесь, – сказал Шкорич. – Ну как вчера?

– Интересно было. Особенно поражают солдаты-подростки. Лет по четырнадцать, почти дети, а службу несут, может, и лучше взрослых. Я вчера даже там девочку интервьюировал четырнадцати лет.

– Знаю об этой девочке, – сказал Шкорич. – Ее хотели отправить в лагерь беженцев, отправили, но она сбежала. Хочет на фронте быть. Родителей нет, выросла, можно сказать, в военной палатке, под выстрелами. Что сегодня, отдыхаете?

– Потом наотдыхаюсь, на том свете, – высказал я свою философскую позицию. – Мне сказали, что в Смильчиче не соблюдают перемирия. Хотел бы поехать поговорить с людьми.

– Это не наши не соблюдают. Это хрваты.

– Я знаю, – сказал я. – Но все равно.

– А то пойдите генерала Пиа проинтервьюируйте. Он как раз приедет, – полковник взглянул на свои часы, – часа через два будет здесь. Оригинальный человек генерал Пиа. – Произнося «генерал», полковник иронически улыбнулся.

– Я о нем слышал. Вы ведь имеете в виду этого аркановского генерала?

– Да-да, это человек Аркана. Он им всем раздает генеральские звания. – Шкорич поморщился. Кадровый военный, он терпеть не мог всякого рода добровольцев и не скрывал этого.

– В зависимости от суммы, которую каждый пожертвовал на его гвардию. – Я позволил себе улыбнуться, чтобы солидаризироваться с полковником.

– Хм, Смильчич… – задумался полковник. – Ну езжайте в Смильчич, только не вздумайте там оставаться. К вечеру – домой, в казарму.

– Слушаюсь, полковник!

Шкорич взял из стола пачку дозвол и заполнил одну из них. Я назвал ему фамилии моих спутников.

– А как поедете? – задумался Шкорич. – Автомобили есть, бензина нет.

– Как-нибудь доедем на попутных. Или дойдем.

– Ну идти туда далеко… – Он задумался, как бы что-то вспоминая. – Туда едет «скорая помощь» из госпиталя – подобрать серьезно раненных. Бегите, если успеете.

Схватив дозволу, я выбежал к моим солдатам. И мы побежали к госпиталю. Но увидели «скорую» уже у ворот казармы. Славко успел к «скорой» первым. И они взяли нас на борт.

«На самом деле всё в жизни – приключение. Жизнь чревата приключениями, если вы не боитесь задирать и искушать судьбу», – думал я, сидя рядом с доктором и медсестрой в фургоне «скорой». Йокич и Славко сидели рядом с водителем, автоматы меж колен. В окнах – я поднял медицинскую шторку и теперь глядел в окно – были пустые зеленые горы. Дорога то вдруг проваливалась, тогда фургон летел бесстрашно вслед за дорогой, то взбиралась трудно вверх, и тогда старый фургон дребезжал. «Жизнь чревата приключениями», – думал я. Еще два месяца назад я едва сознавал существование этой горной республики, и вот живу с ними, разделяя их судьбы. А все почему? Я увидел в Париже, как сербские артиллеристы крушат понтонный мост, наведенный хорватскими военными через залив Адриатики. Сколько миллионов французов увидели этот репортаж? Ни один не сорвался с места, не улетел в Будапешт, не отправился автобусом в Белград и так далее…