Советский Пушкин - Арсений Александрович Замостьянов
«У нас это время, слава богу, еще не приспело», — иронически переводит Пушкин свое суждение на характеристику современной ему русской литературы, — и он был прав по отношению к допушкинской литературе. Однако, творчество самого Пушкина как раз и было доказательством, что и для русской литературы наступило время зрелости, самостоятельности и народности.
Пушкин, обращаясь к богатым запасам великорусского фольклора, не впадает, однако, в то, что Белинский называл простонародностью. Он не снижал идейного богатства своего творчества до уровня неразвитого, необразованного человека. Забота о простоте языка, борьба с излишней орнаментировкой стиля связана у Пушкина с требованием мысли в искусстве. Мало того, простота потому и ценна в искусстве, что она вскрывает пустоту мишурных украшений и пустопорожней усложненности. Простота совпадает, по Пушкину, с точностью и краткостью, а точность и краткость нужны для того, чтобы выразить мысли и мысли. Смелость поэта Пушкин видит не в дешевом и в конце концов весьма нетрудном оригинальничаньи, а в сильной и оригинальной передаче «ясных мыслей и поэтических картин». Во времена Пушкина еще не было известно формалистическое понятьице «приема», но и тогда были писатели, гордившиеся изобретением какого-нибудь особого риторического оборота или введением в литературу какого-нибудь словечка, раньше считавшегося слишком низким для слуха прекрасных читательниц. Пушкин высмеивал подобные «успехи» литературы, новаторство подобного рода. «Есть высшая смелость, — писал он. — Смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческой мыслию — такова смелость Шекспира, Данте, Мильтона, Гете в „Фаусте“, Мольера в „Тартюфе“». Вдохновение не содержит, по мысли Пушкина, ничего мистического, ничего от «наития». Пушкину в этом вопросе мы можем верить более, чем кому-либо другому. Вдохновение связано с мировоззрением, с мыслительным процессом, с трудом, образованием. «Вдохновение, — замечает Пушкин по поводу статьи Кюхельбекера „О направлении нашей поэзии“, — есть расположение души к живому принятию впечатлений, следовательно к быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению оных.
Вдохновение нужно в поэзии, как и в геометрии.
Критик смешивает вдохновение с восторгом.
Нет; решительно нет — восторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающей частями в отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следственно, не в силе произвесть истинное великое совершенство (без которого нет лирической поэзии). Гомер неизмеримо выше Пиндара — ода стоит на низких степенях поэм., — не говоря уже об эпосе, трагедия, комедия, сатира все более ее требуют творчества (fantaisie) воображения — гениального знания природы.
Но плана нет в оде и не может быть — единый план Ада есть уже плод высокого гения. Какой план в Олимпийских одах Пиндара? Какой план в Водопаде, лучшем произведении Державина?
Ода исключает постоянный труд, без коего нет истинно великого.
Восторг есть напряженное состояние единого воображения, вдохновение может быть без восторга, а восторг без вдохновения».
Простота, по Пушкину, достигается обращением к народности в соединении с образованием, с наиболее прогрессивным для данной эпохи мировоззрением и чувством меры, умением: охватить взглядом1 целое, соразмерить части на основе единого, все уравновешивающего плана. Обращение к истокам! народности, к фольклору, к языку народа избавляет от напыщенности, изысканности и фокусничанья интеллигента, связанного только с узким кругом господствующих классов, заставляет писать общедоступно и общезначимо, ориентирует на массы и ведет к созданию художественных ценностей, имеющих объективное, а не субъективное значение. Прогрессивное мировоззрение избавляет от своеобразного хвостизма, свойственного лженародным писателям, таскающим в строку не только чистое золото народной речи, но и засоряющий ее мусор, равняющим литературу не по передовым идеалам, выработанным лучшими представителями народа, а по предрассудкам масс, результату невежества., угнетения, национализма. Чувство меры, соподчиненность частей целому ведет к художественному совершенству, облегчает пластическое выявление идеи произведения. Теория стиля оставлена Пушкиным в разработанном виде. Она облачена только не в форму ученого трактата, а в форму кратких и ясных афоризмов. Она до сих пор имеет огромное значение и для русских, и для других народов. Содержательная простота пушкинского стиля бывала не по плечу не только русским мастерам. Андре Жид, исследовав переводы произведений нашего поэта, сделанные Мериме, приходит к следующему выводу:
«Лишь по сравнению с напыщенным стилем писателей этой эпохи стиль Мериме может казаться нам столь простым. Наоборот, ясность Пушкина его стесняет».
(«Литературная газета», 5 июня 1936 года.)
Пушкин осознанно создавал искусство, доступное всем, обращенное к народу. Был период, когда Пушкин не отрицал общественной направленности своего творчества. Все стихотворения, проникнутые духом декабристской революционности, обращены к другим, исполнены духа прозелитизма; они обличают и вербуют.
Пушкин взывает:
Где ты, где ты, гроза царей,
Свободы гордая певица…
Муза свободы нуждается в толпах, которые внимали бы ей, которые воодушевлялись бы ее словами и шли бы в дело вослед ее призывам. В литературных боях с шишковистами, имевших не только литературное, но и общественно-прогрессивное значение, Пушкин призывал своих друзей разить варваров кровавыми стихами. Пушкин скорбел тогда о том, что в его поэзии нет достаточной гражданской силы:
О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит напрасный жар
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
(«Деревня».)
Уж перед самой смертью в «Памятнике» Пушкин с гордостью и удовлетворением предвидит, что к поэзии его не зарастет народная тропа. У Пушкина живо было сознание, что он творит для народа, для мира, для масс. Поэт радуется, что он будет любезен народу; права свои на бессмертие он видит не только в поэтических качествах своих творений, но и в чисто гражданских их достоинствах:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Такими достоинствами поэзии мог гордиться не только Пушкин, но и Некрасов.
В то же время «Памятник» оканчивается четверостишием, отражающим взгляд на искусство, как на нечто независимое от земных интересов:
Веленью божию, о Муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспаривай глупца.
(«Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»)
Перед нами видимое противоречие, результат тех мучительных противоречий, которые навалились на беззащитного гения и привели его к гибели. Пушкин создал народное искусство,
