Лев Копелев - Хранить вечно

Но он уже закидывает автомат за спину: «Ну, давай, фрау, пошли, ком».

Женщина бледнеет, в ужасе сжимается. Объясняю, что он ее проводит, будет охранять. Глядит недоверчиво, умоляюще. Снова и снова повторяет: «Вольфганг, белокурый, сероглазый, синий костюм… Улица, номер… Вольфганг…» Девочка прижалась к ней, уже не плачет, судорожно икает.

Идут по середине мостовой. Впереди грузно шагает солдат в жеваной рыжей шинели, за плечом автомат стволом вниз.

Проглянуло солнце. Пустая длинная улица. Жидкие снежные полоски на асфальте. Красные, серые черепичные кровли. Чугунные узоры оград. Пруссия.

Женщина в окровавленной белой повязке, девочка на тонких дрожащих ногах… И наши солдаты, те, кто надругался над ними, и те, кто жалеет – вон ведь топочет, охраняет, вместо того чтоб грузить на фурманку трофеи, – и те, кто равнодушно смотрит со стороны…

Где-то, не очень далеко, знакомый рокот. Пушки. За городом идет бой. А мы собираем трофеи. Беляев, и я вместе с ним, и с жуликоватым сержантом, и с другими мародерами. Мы все вместе. И генерал на вокзале, командующий собиранием чемоданов, и лейтенант-сапер, который верит в интернационализм, и танкист, гнавшийся за полькой, и все, кто сейчас там перебегают, ползут по снегу в черных плешинах разрывов, и те, кто штурмуют Кенигсберг, стреляют, умирают, истекают кровью, и те, кто в безопасных армейских тылах пьют, куражатся, тискают баб… Мы все вместе. Честные и подлые, храбрые и трусливые, добрые и жестокие… Мы все вместе, и от этого не уйти никуда и никогда. И славу не отделить от позора…

Другая улица. Длинная каменная ограда; через верх топорщатся ветви. На противоположной стороне несколько маленьких домиков, низкие штакетные заборчики палисадников, огородов.

На тротуаре две женщины. Замысловатые шляпки, у одной даже с вуалью. Добротные пальто, и сами гладкие, холеные. Идут не спеша, переговариваются. По мостовой молодой солдат ведет в поводу хромающую лошадь. Навстречу ему двое катят тележку, груженную чемоданами и узлами.

Женщины смотрят на них с брезгливым любопытством, но без страха. Подхожу вплотную. Так же смотрят на меня.

– Почему вы на улице? Куда вы идете? Разве вы не знаете, что это опасно?

Обе рассматривают меня испытующе, недоверчиво и право же свысока. Долговязый, черный, лохматый, торчащие усы, трехсуточная щетина, шинель измята, расстегнута – уже пригревает, – увешан, как верблюд: полевая сумка, планшет, фляга, бинокль, сумка с автоматными обоймами, тяжелый пистолет и длинный кинжал из немецкого штыка с разноцветной плексигласовой ручкой… Та, что постарше, лет сорока, поджимает губы кисловато-вежливой улыбкой. Говорит с берлинским акцентом:

– О, наконец-то, господин офицер, с которым можно говорить. На нашей улице все продуктовые магазины закрыты или разбиты. Мы должны купить продукты, у нас есть карточки.

Вторая помоложе. Тот же говор.

– Да, да, у нас семьи, дети, второй день нет хлеба, нет масла.

– Сейчас вы ничего не достанете, в городе идут еще бои (вру, чтобы припугнуть), и к тому же здесь передовые части, есть разные солдаты, многие уже годами без женщин, с вами могут обойтись очень плохо… Возвращайтесь домой.

Старшая, с той же кисловатой улыбкой, тем же тоном:

– Но почему же, ведь мы не военные. Младшая, хихикнув:

– Нет, нет, мы не военные, мы только хотим купить продуктов, у нас карточки.

Гляжу на этих больших куриц. Они, видимо, даже не подозревают, не могут вообразить, что им грозит.

– Кто вы такие?

– Мы эвакуированные из Берлина.

– Где ваши мужья?

Несколько оживились. Начинается светская беседа.

– Мой в армии, лейтенант, славу Богу, ранен, в госпитале.

– А мой имеет бронь, инженер. Где-то в Померании, на военном заводе. Скажите, а когда можно будет их навестить?

Беляев подходит.

– Ишь, какие индюшки. Сами вышли мужиков ловить.

– Они ищут продуктовый магазин.

– А ты и поверил. Гляди, какие грудастые. Перестоялись без мужиков. Ну, их наши утешат.

Женщины перешептываются.

– Говорю вам очень серьезно, сейчас же возвращайтесь домой. Через день-два в городе установится порядок. А сейчас, поймите, вас могут убить, изнасиловать.

Старшая насупилась, поджала губы:

– Но это же невозможно! Это же недопустимо!…

Младшая испуганно моргает:

– За что? За что?

– Да ни за что, а потому что среди солдат есть много ожесточенных, жаждущих мести… Немецкие солдаты у нас грабили, убивали, насиловали.

Старшая сердито:

– Этого не может быть. Никогда не поверю.

Младшая всхлипывает:

– Но чем же мы виноваты?

У меня нет времени на беседу. Резко, жестко, снова казарменным тоном:

– Немедленно возвращайтесь домой! Ваш дом далеко?

Старшая оскорбленно молчит. Младшая робко:

– Здесь, за углом, два квартала.

– Немедленно домой! Живо! Потом еще будете благодарить меня.

Нерешительно поворачиваются, уходят. Обиженные, недоверчивые, презрительные.

Солдаты с тележкой и солдат с конем остановились, наблюдают за нами. Смеются.

– Вот бы такую гладкую… А майор здорово чешет по-ихнему.

Ругаются беззлобно.

Проезжаем еще несколько улиц. На тротуаре мужской труп в темном длинном пальто. Такие носят пасторы. Из разбитых дверей балкона третьего этажа торчит рояль. Видно, тщетно пытались вытолкнуть… Летает пух.

– Здесь все больше на перинах спят, – объясняет шофер.

В штабе корпуса обычная деловая суета. Немецкие части – еще не выяснено, какие и сколько, но танки и самоходки у них есть – пытаются прорваться с востока, обтекают город вдоль северной окраины. В штабе свои заботы. Нужно воевать, город разлагает солдат: трофеи, бабы, пьянство.

Рассказывают, что командир дивизии полковник Смирнов сам пристрелил лейтенанта, который в подворотне устанавливал очередь к распластанной на земле немке.

…Несколько русских девушек, угнанных на работу в Германию, стали официантками в штабной столовой. Обмундирования им не полагалось как вольнонаемным, зато щедро снабдили трофейными тряпками.

– Одна из них, – рассказчик говорил тоскливо-подробно, – такая красивая, молодая, веселая, волосы – чистое золото и на спину локонами спущены, знаете, как у полек и у немок… Шли какие-то солдаты, пьяные что ли… Гля, фрицыха, сука… и шарах с автомата поперек спины. И часа не прожила. Все плакала: за что? Ведь уже маме написала, что скоро приедет.

В штабе читали вслух приказ командующего фронтом Рокоссовского. За мародерство, насилия, грабеж, убийства гражданских лиц – трибунал; в необходимых случаях – расстрел на месте. Беляев сидел, уставившись в пол, но то и дело кивал одобрительно. Потом он сказал мне: «Ну, видишь, командование разобралось, порядок будет, а ты нервничал».