Воспоминания - Ксения Эрнестовна Левашова-Стюнкель
Потом они пришли к нам вдвоем, но в общем Конрад стал много реже бывать у нас, но иногда приходил и один. Я зло смеялась, пикировала. Папа звал вечером меня в кабинет и говорил: «Как ты смеешь с таким уважаемым человеком говорить так дерзко». Я ничего не отвечала. И вот как-то он был со своей женой, она вошла в мою комнату и мне, девчонке, вдруг говорит: «Ксеня, ты знаешь, как тебя любит Конрад? Он говорит, что я и мизинца твоего не стою». «Не стою», а сам женился, почему?! И в то же время это переполнило мое сердце гордостью и отчаянием: чужой муж — это человек, который для меня не существует. А он единственный мне интересен, нужен, он какой-то страшно свой.
Но Конрад Эдуардович стал бывать все реже и реже.
В основном знакомые родителей были ревельские. Карышева Эмилия Константиновна — она с мамой окончила немецкий пансион, где все предметы преподавались на немецком языке. Мама никогда так и не смогла быстро считать по-русски, как по-немецки. Когда они с Настей записывали и подсчитывали израсходованные на хозяйство деньги, мама поразительно быстро подсчитывала деньги по-немецки, когда мы спрашивали: «Почему?» — отвечала: «А по-русски я не умею так скоро считать».
Большинство знакомых были «музыкального характера люди». В Замоскворечье жили Менде. Сын их Владимир Васильевич Виноградов служил вместе с папой в Беломорском полку. Они как-то не сразу встретились, но Владимир Васильевич стал бывать у нас, когда Боря был уже не то в 7-м, не то в 8-м классе. Приходил он сначала один, а потом познакомил родителей со своей семьей.
Он был холостой, брат его неженатый, жили вместе с матерью и отчимом в небольшом особнячке с мезонином. У них каждую пятницу устраивались концерты: когда трио, когда квартет, и мама с удовольствием туда ходила.
Однажды и я пошла вместе с ней. После нескольких посещений мама с Людмилой Федоровной очень сошлись, и Людмила Федоровна пригласила всех к себе в имение на лето. Мы согласились, так как условия нас вполне устраивали, а в имении мы никогда не жили. Цена была вполне божеская.
Нам предоставили верх в три комнаты с бельем, полным обслуживанием и питанием, с каждого человека взималось 25 рублей. Дом был поставлен на широкую ногу, очень комфортабельный. От Тулы — 38 верст на лошадях. Пользование лошадьми входило сюда же. Наверху было четыре балкона, внизу — один длинный. Он огибал две стены дома.
Старик Менде был профессор математики — милый, остроумный человек. Он жил в мире своих математических грез.
В столовой нас садилось к обеду не меньше двенадцати человек, две хорошенькие горничные подавали, и непременно, непременно старый математик всем задавал головоломные задачи или делился только что прочитанной новостью.
Людмила Федоровна Менде вышла за него замуж немолодой при взрослых сыновьях. Это была загорелая седая женщина, быстрая в движениях, всегда одетая в английскую блузку с накрахмаленным воротником и манжетами, всегда в корсете, всегда вся подтянутая, деловая, энергичная. По профессии акушерка, она ходила на каждый зов, знала все дворы, всех крестьян, где принимала, но не скажу, чтобы она пользовалась при этом любовью.
Очевидно, я ей очень нравилась, и ей, по всей вероятности, хотелось иметь меня своей помощницей.
Случилось, что Людмиле Федоровне понадобилось ехать в Москву, и она попросила меня взять на себя ее обязанности. Дала мне ключи. Позднее я поняла, к чему это клонилось. В кабинете у нее лежала куча медицинских журналов, я с жадностью на них накинулась. Я познакомилась с подачей первой помощи и самыми необходимыми сведениями. К тому же, у меня было увлечение медициной, а возможность быть полезной и самостоятельной волновала. Перевязать небольшое ранение, поставить компресс не создавало большого вопроса.
Но однажды утром вызвали меня к мужику, который топором хватил по ноге, разрезал голенище, оттуда подушками вылезало мясо и лилась кровь. Мне стало страшно, и полная беспомощность охватила меня. Я боялась заражения. Все, что я могла сделать, — это распорядиться, чтобы его увезли в больницу, и дать лошадь.
Моя хозяйственная карьера окончилась очень быстро. Повар просил для бисквита выдать ему варенье. Я пошла в кладовую, достала варенье и поставила в буфетную. Входит Николай Васильевич, а лицо его — как анютины глазки. «Где брали», — спрашивает, — «вверху или внизу?» — «А какая разница?» — «Вверху нельзя брать». И Николай Васильевич баночку отнес назад, поставил другую. Мне стало за него стыдно. При таком богатстве и он не постеснялся такого копеечного расчета! Николай Васильевич упал в моих глазах, и я решила его изводить, раз он так скуп! Готова была изничтожить совсем! И хотелось скорее, скорее отдать ключи.
Предполагались какие-то дворянские выборы, на которые Николай Васильевич уехал и через два дня должен был вернуться. Я попросила Полю, горничную, дать мне его ночную рубашку и ушила изнутри рукава. Когда он поздно ночью пошел ложиться, дверь в коридор была приоткрыта, и по тени можно было видеть, что он там делает. Вижу, взял рубашку, пробует попасть в рукава, не выходит, встряхнул ее — и снова мимо, еще раза два сунулся, потом сердито ее бросил и полез в комод. Я умирала от смеха, тихонечко прикрыла свою дверь, все тихо, еле сдерживаюсь. За чаем — никаких разговоров, как будто ничего не было. Зато на следующий день ложусь — полно гороху под простыней. Догадалась — работа Николая Васильевича и горничной.
— Как спала?
— Как всегда, — говорю, — хорошо.
Началась молчаливая борьба. Николай Васильевич не сдавался. Стою около цветника, любуюсь, нагибаюсь, чтобы сорвать лебеду, вдруг чувствую, что по спине ползет змея. Я никогда не кричала, не визжала, я стала тихонечко выпрямлять спину, а змея все выше и выше, сейчас у шеи открытой будет. Медленно и осторожно оборачиваюсь и вижу: Николай Васильевич взял палку с круглым набалдашником и ездит ею по моей спине. Я схватила
