Андреа Питцер - Тайная история Владимира Набокова

Исповедь сумасшедшего с неожиданным поворотом, который все ставит с ног на голову, – для немецких фильмов двадцатых годов такая канва была чуть ли не обязательной. Роман также весьма прозрачно отсылает к Достоевскому, пародируя мотив двойничества. Правда, в «Отчаянии» нет ни раскаяния в преступлении, ни явных уроков, которые можно было бы из него извлечь. Некоторые критики – в том числе Жан-Поль Сартр – позднее назовут роман второсортным.

Но никому не приходило в голову проанализировать рассыпанные по всему роману исторические свидетельства. Если собрать воедино даты, места и обрывки фактов, читателю откроется судьба рассказчика до начала романа – до того, как ему взбрело в голову, будто убийство – это путь к новой жизни. Оказывается, отец у Германа был немец, а мать русская, что по закону делало его немцем. Подростком он учился в России, в Санкт-Петербургском университете. Когда в 1914 году началась Первая мировая война, его как немецкого подданного интернировали и отправили в концентрационный лагерь на южную окраину России.

Потом он несколько лет «прозябал в рыбачьей деревушке неподалеку от Астрахани». Выживать ему помогало чтение: две книги каждые два-три дня, общим счетом тысяча восемнадцать книг за четыре с лишним года. По ходу романа – далеко от России и уже на пути к убийству воображаемого двойника – Герману мерещится, что он все еще в лагере: за окном возникает мужчина в тюбетейке и босоногая крестьянка, ветер поднимает воронку пыли.

Во время Первой мировой войны концентрационные лагеря были повсеместным явлением, но на долю тех, кого содержали под Астраханью, выпали особенно тяжкие испытания. Гражданские лица жили в жутких условиях, без денег и возможности найти оплачиваемую работу или еду. В 1915 году из России стали доходить сведения, что на кону уже не просто комфорт, а жизнь заключенных: люди гибли от голода.

Тот факт, что пребывание Германа в Астрахани затягивается до середины 1919 года, говорит о многом. Россия вышла из Первой мировой войны в марте предыдущего года, но, подобно вымышленному Герману, многие реальные узники оказались в ловушке гражданского конфликта и не смогли уехать. Весной 1919-го, незадолго до того, как Набоковы покинули Россию, в Астрахани началось подавление крестьянских восстаний и стачек рабочих, протестующих против урезания хлебного пайка, – замалчивавшиеся советской властью «астраханские расстрелы». Город наводнили отряды ЧК. Кого-то расстреливали прямо на улице, других с пароходов и барж бросали в Волгу. Среди жертв оказались также «буржуи» и эсеры, обвиненные в «заговоре» против советской власти. Подобно ялтинским мертвецам, в 1918-м ставшим наваждением для Набокова, их связывали по рукам и ногам. На протяжении трех дней ни в чем не повинных и молящих о пощаде людей тысячами отправляли на речное дно в немую вечность. (Эти убийства эхом расходятся по «Отчаянию»: блики на «мертвой воде», привязанные к камню и утопленные улики; сам Герман бродит по берегу озера, ставшего местом его собственного преступления, в «тяжелых, будто каменных, туфлях».)

Зная, что при царе мирных жителей годами морили голодом в лагерях, а большевики освободили их, перебив при этом тысячи людей, мы по-другому воспринимаем веру Германа в коммунизм и его готовность убивать. Первый по-настоящему отвратительный набоковский персонаж, расчетливый и бесстрастный убийца, на поверку оказывается бывшим заключенным, почти пять лет просидевшим в концентрационном лагере. Герман – безусловный злодей, но осуждать его, не замечая эпохальных событий, наложивших роковой отпечаток на его жизнь, означает упускать половину заложенного в роман смысла.

К 1931 году о миллионах томящихся в советских тюрьмах и лагерях заговорили по всему миру. Однако Набоков предпочел обратиться к тем давним, дореволюционным лагерям – возможно, в пику русским эмигрантам, многим из которых минувшие дни империи уже представлялись в романтическом ореоле (позже он признавался, что русское зарубежье приняло этот роман довольно холодно). Или он был еще не готов вплотную подступиться к событиям новейшей истории, хотя первый шаг на этом пути уже сделал.

Глава шестая

На краю бездны

К тому времени, как Набоков зашифровал в «Отчаянии» лагерь времен Первой мировой войны, советская пенитенциарная система успела разрастись в огромную сеть заведений, недостижимыми целями которых якобы оправдывались зверские средства. Исправительно-трудовые лагеря появлялись по всей стране – от финской границы до Чукотки. Традиция использования рабского труда восходит к древности, но даже самые дерзкие замыслы былых владык не шли ни в какое сравнение с пятилетними планами Сталина.

Первым проектом такого рода стало сооружение Беломорканала. С 1931-го по 1933 год на протяжении двадцати месяцев на стройплощадки привозили политзаключенных – многих с Соловков. Канал копали кайлами и лопатами, стоя в болоте, землю вывозили на тачках, в шутку прозванных «фордами».

По приблизительным оценкам, только за первую зиму на строительстве Беломорско-Балтийского канала от истощения и болезней умерли двадцать пять тысяч заключенных. Трупов было столько, что их порой бросали там, где людей застала смерть: весной из-под снега проступали кости.

Тем, кто сам не бывал на этой стройке, расхваливать проект было легко. Журналист The New York Times Уолтер Дюранти писал, что новый советский канал будет длиннее Панамского и Суэцкого и, вероятно, превзойдет их по значению для судоходства. Когда в честь своевременного завершения проекта объявили амнистию, Дюранти написал в передовице, что «советская власть бывает не только беспощадной, но и милосердной». Он был уверен, что трудности для СССР позади: в стране успешно проводятся реформы, впереди небывалые урожаи.

В 1932 году Дюранти, освещавший в свое время процесс социалистов-революционеров, получил за репортажи о первой советской пятилетке Пулитцеровскую премию. Награда помогла ему утвердиться в ранге западного специалиста по России: с ним консультировался сам Рузвельт.

Однако оптимизм Дюранти разделяли не все. Репортеров, пользовавшихся другими источниками, шокировал эпитет «милосердная» применительно к советской власти. Реляции Дюранти о рекордных урожаях 1933 года выглядели странно на фоне статей о голодоморе, – явившемся, как скоро стало понятно, результатом вполне сознательной политики советского правительства. Пока Дюранти огрызался на коллег, называя репортажи о голоде «чушью», гибли миллионы людей, которых вполне реально было спасти.

Успехам Советского государства рукоплескал не только Дюранти. Максим Горький, критиковавший Ленина за расправу над эсерами, в отношении Беломорканала занял совершенно иную позицию, сделавшись главным певцом великой стройки. К нему присоединились многие писатели и художники, в том числе и те, кто недавно вернулся в Россию. Алексей Толстой, когда-то ездивший с В. Д. Набоковым в Англию, пополнил ряды мастеров слова, наперебой воспевавших это достижение сталинской индустриализации. Виктор Шкловский, навидавшийся в Берлине мытарств русских изгнанников, поехал на строительство, надеясь тем самым добиться освобождения брата. Эти двое наряду с другими именитыми писателями написали по очерку для затеянного Горьким памятного издания «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина», запятнав свое имя соучастием в грандиозной фальсификации. В своих восторженных опусах они умалчивали, какими жертвами оплачен этот водный путь – мелкий, узкий и, по словам самого Сталина, никому не нужный.