Сергей Лавров - Лев Гумилев: Судьба и идеи

Горючий материал для этого взрывного постановления накапливался давно, на самом высоком уровне, и по большому счету оба «зловредных» журнала и оба «героя» постановления были вообще ни при чем. Борьба шла наверху, на самом верху, а «у холопов...». Год 46-й был не страшным или, точнее, страшным лишь для немногих, но он был увертюрой 49-го — поистине страшного.

Я был в Ленинграде с весны 1944 г. и отлично помню эйфорию выстоявшего и победившего города, города, который теперь знал весь мир. Конечно, восприятие города было очень разным у тех, кто видел его в годы блокады, и тех, кто сравнивал с Ленинградом августа — сентября 1941-го.

Для А. Ахматовой это был «странный призрак, притворяющийся моим городом»201. А блокадникам виделось другое: быстро исчезали развалины, мертвый дистрофичный город вдруг помолодел — вернулись с фронта молодые ребята, на стройках работали здоровые краснощекие девушки в ватниках. В воздухе весеннего 1944-го царил оптимизм, гордость своими 900 днями и надежда на быстрое лучшее. Бедно жили тогда ленинградцы, но разве это можно было сравнить с недавними лишениями и ужасами голода.

В отличие от В. Астафьева, не думали блокадники о сдаче города и в те дни, когда казалось — все кончено и вот-вот... Я был в Ленинграде до марта 1942 г., и ни в очередях за хлебом, ни в разговорах знакомых моих родителей (а это была вузовская интеллигенция, казалось бы, изначально «трусоватая»), ни в школе (а мы до ноября 1941 г. учились в Петровской школе — ныне Нахимовское училище) не слышал я подобных разговоров. Можно, конечно, объяснить это боязнью, но власть ругали отчаянно, не стесняясь; нажим органов был сильно ослаблен. Умереть, но не быть под немцем — это была не фраза, а настрой, практически всеобщий.

Ольга Берггольц писала тогда в письме к матери на Каму:

Я берегу себя от плена,Позорнейшего на земле.Мне кровь твоя, чернея в венах,Диктует «гибель, но не плен»202.

Я написал все это абсолютно искренне, но наивно было бы думать, что я знал тогда настрой 100% блокадников. Конечно нет. Так получилось, что, написав уже это, я наткнулся на текст блокадного дневника знакомого уже читателю Н. Лунина и понял, что я не прав... Вот запись 25 сентября: «На что «они» надеются, почему не сдают город?» В сентябре, замечу, было отнюдь еще не тяжело.

Я отлично помню, как ездил в поисках шахматной литературы на Литейный в букинистические магазины и на развалы; много книг появилось от эвакуированных. 26 ноября Н. Н. Лунин записал: «Какое количество должно умереть, чтобы город капитулировал?»203

Другие гордились 900 днями, верили в слова Вождя о русском народе, испытывали глубоко патриотичные чувства. Бравый зенитчик — недавний зек — Л.Н. писал еще под Берлином:

И пять фокке-вульфов опять в вышинеУходят на запад к чужим облакам.А двое... кружатся в дыму и огнеИ падают вниз на горящий Альтдамм.

Минута, другая, и вдруг тишина,И Одера синяя лента видна,И виден Победы улыбчивый взгляд,Сегодня в Альтдамме отмщен Ленинград!204

Патриотично было и руководство города; чего стоило хотя бы массовое переименование улиц — и это в январе 1944 г.! Сегодняшние «ревнители старины», уничтожающие память даже о Н. Гоголе и М. Салтыкове-Щедрине (за что?), могли бы вспомнить, что до января 1944 г. вообще не было Невского — был проспект 25 Октября, не было и Литейного — был проспект Володарского, Большой проспект Петроградской стороны назывался именем Карла Либкнехта и пересекался с бывшей Введенской, названной именем Розы Люксембург, и т. д. и т. п. Было переименовано, точнее восстановлено 20 исторических названий! Руководство города сделало это, не согласовав с Москвой, сделало до известных слов Вождя о великом русском народе. Оно тоже было захвачено эйфорией, а к тому же считало, что «свои» в Москве поддержат — А. А. Жданов, А. А. Кузнецов.

На Соляном переулке, напротив Инженерного замка, в высоком темпе готовился к открытию Музей героической обороны города. Если верить официальной версии (правда, появилась она потом), идеей ленинградского руководства было создание Российской компартии со своим ЦК и центром в Ленинграде. Это уже было роковой, по сути, самоубийственной, переоценкой ситуации и своих возможностей.

Патриотичны были и популярные ленинградские журналы: тоненький, но большеформатный, красивый «Ленинград» и более традиционная «толстая» «Звезда». Печаталось много, и, видимо, непозволительно много истинно русского: о Новгороде, о первых русских изобретателях (без перехлестов), шли статьи о «серебряном веке» и его героях, об Александре Грине, даже о Николае Клюеве. Шли стихи о войне, о «Ломоносовском пятачке» молодого Михаила Дудина. Была и борьба против «эксплуатации темы страдания» блокадного города, против пессимизма, но это проходило где-то «за кадром», на писательских «тусовках».

Но при злой воле (а она инициировалась в Москве, «наверху»!) все это можно было подать и как некое противопоставление Москве. Из памяти людей той поры не могли исчезнуть позорные эпизоды паники и бегства чиновников из Москвы в октябрьские дни 41-го. В настоящем городе-герое этого не было...

Не видя комплектов «Ленинграда» и «Звезды» за 1944–1946 гг., легко предположить, что главными авторами там были А. Ахматова и М. Зощенко, чуть ли не монополизировавшие прессу. Но это страшно далеко от истины; за все эти годы в «Ленинграде» было опубликовало всего четыре подборки ахматовских стихов, как 10-х годов, так и совсем недавних. М. Зощенко в этом журнале не столько печатали (в 1946 г. — три его коротких рассказа), сколько критиковали за философскую повесть «Перед восходом солнца»205. А в «Звезде» был напечатан всего один, но зато самый «криминальный» его рассказ — «Приключения обезьянки», предназначенный совсем для другого журнала, а главное — времени.

Лично А. А. Жданов вряд ли что-либо имел против планов превращения невского города в столицу России, и уж тем более он не имел ничего ни против Анны Ахматовой, ни против популярного русского сатирика (сам, вероятно, читал с удовольствием многие из его рассказов). Об Анне Андреевне Жданов даже позаботился в войну: эвакуация ее и М. Зощенко (уже после замыкания кольца блокады) была осуществлена по прямому указанию Ленинградского горкома. Более того, по воспоминаниям Надежды Мандельштам (а она уж никак не склонна была «заступаться» за секретаря ЦК ВКП(б)), он даже звонил в Ташкент, прося позаботиться об А. Ахматовой, в результате чего она получила «лауреатский паек» и из него «кормила всех, кто нуждается в пище»206.