Арман Лану - Здравствуйте, Эмиль Золя!

Властительная Франция превращалась в параноика. И было отчего: король и королева Бельгийские, принц Уэльский (тот самый, который был в числе инициаторов конкурса дамских бюстов), Оскар Шведский, кронпринц Прусский разъезжали в золоченых колясках. А в Тюильри на приемах подавались приборы — увы! — из мельхиора вместо серебра, из позолоченного серебра вместо золота, и не надо быть особенно проницательным, чтобы не заметить этого. Для дорогих гостей — все что угодно: каскады фейерверков, вспыхивающие огнями орлы, вереницы зуавов и гусаров, как на размалеванных картинках. 1 июня принц Иоахим Мюрат будет ждать на вокзале императора Российского. Крымского вопроса уже не существует. Наполеон маленький пыжится от спеси. Префект Османн, по приказанию своего сентиментального повелителя, сметал с лица земли то, что мы теперь называем трущобами. Впрочем, он делал это не ради социальных улучшений, а скорее ради того, чтобы расчистить поле для действий полиции. Удивленным королевским семьям показывают — осторожно, здесь покрашено! — новый Париж. 5 июня в Париж въезжает верхом на коне Фридрих-Вильгельм. 6 июня — большой военный парад в Булонском лесу. Бисмарк смотрит в бинокль на парад и упивается недавней победой у Садовой. 8 июня в Городской ратуше, украшенной азалиями, тканями и венецианскими фонариками, Париж дает бал своим гостям. 30 июня султан Абдул-Азиз-хан, владыка Оттоманской империи, ступает на берег Франции. В честь этого турка Империя и Париж превзойдут самих себя. И вдруг из Мексики приходит неожиданная весть о смерти ставленника австрийского двора, императора Максимилиана, расстрелянного своими верноподданными.

Погасли праздничные огни, султан отплыл домой. Второй раз за один год Империя дала трещину. Дамы, принадлежащие к свету и к полусвету, убрали в сундуки амурное снаряжение, а солдаты Африканской армии сняли парадную форму. Гортензии стали засыхать. Мане написал картину: смерть белокурого императора, расстрелянного в упор. Кое-кто, в частности Золя, поздравил художника за избранный им настоящий сюжет. Понял и император, отказав Мане в праве воспроизведения этой картины.

Дружба Золя и Мане крепнет: недаром этот художник-джентльмен выставит в Салоне 1868 года портрет писателя. Мане, решив поступить так, как поступил в 1865 году Курбе, снял дом на углу авеню Монтень и площади Альма, где и выставил свои картины. Скандал! Ни одного спокойного дня! Смешки глупцов приводят в ярость фанатиков. В Тюильри недовольны.

Буржуа злобно подхихикивают:

Мсье Мане, мсье ЗоляЛукаво смотрят друг на друга.Один смеется над другим; вот вам два друга.Мсье Мане, мсье Золя.

Золя издает брошюру, в которую вошли его многие статьи о живописи, публиковавшиеся в «Ревю XIX века».

«Лола из Валенсии» — известное четверостишие Шарля Бодлера, которого освистывали и поносили не меньше, чем саму картину:

Когда, так много красоты увидев рядом,Ты, друг мой, растеряешься на миг,Прекрасной Лолы Валенсийской ликСверкнет нежданно черно-розовым алмазом.

«Я не берусь защищать эти стихи, но я их очень ценю, ибо зарифмованные строки выражают сущность личности поэта».

(Ох! «Я не берусь защищать эти стихи!»)

«Олимпия, лежащая на белых простынях, кажется большим бледным пятном на черном фоне. На этом же фоне вырисовывается голова негритянки, принесшей букет, и пресловутая кошечка, которая так веселит публику. С первого взгляда вы различаете на картине два цвета, два резких цвета, надвигающихся друг на друга. Отдельные детали исчезают. Посмотрите на голову девушки: губы — две тонкие, розовые линии, глаза — несколько черных штрихов. Теперь, повнимательнее, пожалуйста, взгляните на букет: розовые, голубые, зеленые пятна. Все упрощено, и если вы хотите опять ощутить действительность, нужно отступить на несколько шагов. И тогда происходит непостижимое: каждая вещь становится на свое место: теперь голова Олимпии выступает рельефно на темном фоне, букет превращается в благоухающее диво».

Этот наивный текст дает достаточное представление о Золя как «критике искусства». Его интересует скорее сюжет, чем мастерство художника, и кажется, он ищет в картине индивидуальность художника, забывая о живописи. Он способен судить о произведении только в общих чертах. Замечание о Бодлере и Мане доказывает, что ему не дано постигнуть сущность самых сокровенных явлений поэзии и живописи.

В 1868 году Золя торжествует. Появление в Салоне его бюста работы Солари и его портрета кисти Мане кажется ему символичным. Поэтому его распирает от радости. Рядом с его портретом сверкает «Флейтист», великолепное полотно.

— Вывеска костюмера! — процедил какой-то господин с орденской ленточкой.

— Да, — откликнулся Золя. — У этой картины простота рисунка.

И, повернувшись к Мане:

— Кто этот идиот?

— Жюль Бретон, вне конкурса.

Однако страсти догорали. Добрые старые времена кафе «Гербуа» подходили к концу, а пока… пока Батиньольская школа входила в историю.

Хотя Золя и легко пристраивает свои статьи, тревога не покидает его. Он кормилец семьи — на руках у него мать и Габриэлла.

Журналистика увлекает его:

«Газета — это истинное поле боя. Надо жить и надо сражаться, чтобы жить. Гнусная пресса, хотя она и отдает ремесленничеством, все-таки дьявольски могуча… И если мне приходится пользоваться ею, то на этом деле я не поседею…»

Вот так-то!

Марсельская газета «Мессажер де Прованс» заказала ему роман-фельетон по материалам недавних судебных процессов, которые взволновали юг Франции. Доходы от литературной работы на какое-то время обеспечили Золя, и он получил возможность спокойно трудиться над «Терезой Ракен».

Романтические бури улеглись. По ночам он уже не работает. Он пишет теперь по утрам, натощак, на свежую голову. Время от девяти до часу дня — лучшие часы. Он отдает их «Терезе»; после полудня кропает «Марсельские тайны»: 2 су за строку. Примерно 1000 франков. В процессе работы над романом-фельетоном формируется его собственный метод. Он собирает заметки, вырезки из газет, записывает интересные мысли. Рабский труд превращается косвенно в драгоценную работу.

«Я поражаюсь случаю, который заставил меня на основе подлинных документов написать одну по-настоящему мастерскую вещь и одновременно другую — ремесленническую. Позднее в своих литературных произведениях я пользовался только этим методом».