Осип Черный - Мусоргский

Фитцум фон Экстедт, подойдя к группе, произнес поощрительно:

– Браво, браво, маэстро! Сегодня было особенно хорошо. Отлишно успел наш оркестр под вашим опытным руководством.

Балакирев сидел безразличный и не обратил внимания на его слова. Экстедт отошел, и тогда начался решающий разговор.

– Рука у вас, Милий Алексеевич, твердая, – сказал Ломакин тихо, но внушительно. – Темперамент хороший, большой, скажу даже – умный. Мне было радостно открыть вас для себя. Раньше срока, признаюсь, боялся делать выводы.

На лице Балакирева появилась кривая усмешка:

– Мне от этого не легче, Гавриил Якимович. Все равно с ними не выступишь.

Наступило неприятное молчание. Балакирев смотрел вслед расходившимся любителям с раздражением, точно это они были виноваты в сегодняшней неудаче.

– В кассе школы есть некоторые средства, – обращаясь к другим и точно ища их поддержки, произнес Ломакин. – Что бы для нашего выступления опытных музыкантов пригласить? Публика нас не осудит.

Стасов и Кюи подхватили его мысль:

– Вам, Милий, не след себя ронять. На вас и так ножи точат и слухи разные распускают. Выступить нужно так, чтобы никто не придрался. А деньги – чего их беречь?

– Не могу с этим согласиться, господа, – возразил Ломакин. – Беречь как раз надо: дело-то все еще впереди. Я потому только предложил пойти на расходы, что большую часть мы вернем, если концерт пройдет хорошо.

Стасова деловая часть в эту минуту занимала меньше всего. Подойдя к Балакиреву вплотную, он продолжал:

– Мы с кем в спор вступаем? С аристократией, знатью, тузами! Ведь это подумать, кого мы свалить собираемся! Направление наше, программа, личности руководителей – всё противостоит тому, что делают у себя они. У них Карл Шуберт, у нас Гавриил Якимович и вы. Нельзя дело мельчить, Гавриил Якимович прав, и мы с ним согласны. Не в том самое главное, будут ли за пультами любители или профессионалы, – тут поважнее вопросы решаются.

Балакирев сидел опустив глаза. Он нервно вертел пуговицу пиджака. Трудно было ему соглашаться, но он в конце концов поборол свою гордость:

– Хорошо, если вы этого требуете, я подчиняюсь.

Он посмотрел по сторонам. Зал был пуст, оркестранты разошлись, и даже фон Экстедт, ждавший, что его привлекут к совещанию, ушел не дождавшись. Балакиреву казалось, что он изменяет дружбе, установившейся между любителями и им, и в чем-то подводит их. Но объяснение было впереди – сейчас надо было решать судьбу Бесплатной школы.

– Что же, давайте тогда собирать настоящий оркестр, – сказал он.

– Это дело не трудное, дня за четыре собрать можно, – заметил Ломакин.

Они стали договариваться о дне репетиции.

Балакирев шел на нее неспокойный. Впервые ему предстояло встретиться с избалованными и требовательными столичными музыкантами. Как они к нему отнесутся, какую молву разнесут о нем? Он шел, полный решимости показать свою волю и силу своих замыслов.

Музыканты, когда Балакирев вышел к ним, сидели уже на местах. Они ждали незнакомого дирижера, полные предубеждения. Правда, слухи о том, что Балакирев музыкант отменный, дошли и до них. Да, но рука, умение слышать, умение руководить?

Первые его указания они приняли с вежливой настороженностью, стараясь быть точными и следуя за ним добросовестно. Замечания Балакирев делал короткие, ясные, взмах у него оказался отчетливый.

Во время перерыва старый контрабасист-чех, видавший виды, прежде служивший в Берлине и Праге, сказал, вынимая сигару и старательно обрезая ее конец:

– Тут нет подделки, это высший класс.

Музыканты, стоявшие рядом, согласились с ним. Стали сравнивать с другими дирижерами. С Антоном Рубинштейном, впрочем, сопоставлять не решались, боясь задеть его авторитет, но с помощником его, Карлом Шубертом, который всем надоел однообразием дирижирования, сравнили с особенным удовольствием, и на долю Шуберта пришлось немало обидных слов.

Во второй половине репетиции Балакирев окончательно победил их. Музыканты в один голос признали, когда он положил палочку:

– Это есть настоящая работа, и вы есть маэстро. Браво!

Балакирев ушел с репетиции довольный. Никто не подозревал, какого напряжения стоила ему эта первая встреча.

Много было еще волнений во время следующих репетиций. Он требовал от оркестрантов все большего, а они, чувствуя его властную руку, подчинялись с неохотой. Однако подчинялись, и дело налаживалось.

Волнения были не только у него. Ломакин выравнивал в хоре оттенки, звучность, фразировку, прежде чем отдать свое детище на суд публики. Стасов согласовывал дни, когда оркестранты могут быть свободными. Неопытных хористов приходилось обучать тому, как вести себя на эстраде, в каком порядке размещаться и как выходить. До последней минуты было неясно, не будет ли провала, непредвиденных осложнений, неожиданного конфуза.

В ответ на похвалы своих новых друзей Ломакин твердил:

– Дело совсем молодое. Ни за что поручиться нельзя, господа. Может так обернуться, что самая легкая для них вещь будет исполнена хуже всего. Нам бы еще полгодика поработать, тогда риска было бы меньше.

Но афиши были уже отпечатаны, и в Петербурге уже знали о первом концерте Бесплатной музыкальной школы – нового, странного учреждения, толки о котором проникли в среду любителей.

В день концерта стоял крепкий мороз. Витрины затянуло льдом, и только там, где горели лампы, лед немного оттаял; сквозь него были видны выставленная за окнами снедь и афиши с именами Балакирева и Ломакина. Извозчичьи саночки проносились по Невскому, оставляя за собой искрящийся след. Город выглядел оледеневшим. Пойдут ли в такой мороз на концерт? Правда, билеты были проданы почти все, и днем, несмотря на стужу, спрашивали в кассе, есть ли места.

Но вечером, хотя мороз покрепчал еще и на улицах разложили костры, а воздух стал туманным, словно заиндевевшим, за час до начала выяснилось, что народу, несмотря ни на что, будет много. Необычную картину представляла собой площадь возле Дворянского собрания. На рысаках подъезжали дамы в капорах и пуховых платках, в ротондах, господа в дохах, генералы в шинелях, чиновники в тяжелых шубах. Собственных выездов, наемных карет – всего было много. К подъездам шел народ, которого в обычные дни Дворянское собрание не видело: студенты, скромно одетые девушки, мелкие служащие. Их было так много, что, попав в пышный, богато отделанный зал, освещенный яркими люстрами, они не затерялись, а составили внушительную часть публики. Именитые дамы и их спутники с недоумением и тревогой оглядывались на них: в чопорном Дворянском собрании повеяло чем-то странным и неспокойным; точно лохматые студенты и стриженые девицы в очках – такими представлялась знатным обывателям радикально мыслящая молодежь, читатели Чернышевского, Добролюбова и иных «совратителей», – оставив свои студенческие мансарды, углы в меблированных комнатах, решили устроить свое собрание нынче здесь.