Моисей Дорман - И было утро, и был вечер

Наспех восстановленные после бомбежек пути были, видимо, ненадежны. Поэтому мы двигались очень медленно, поминутно останавливались. Наконец перебрались через мост и поехали побыстрее, но тоже с многочисленными остановками. До самой станции Подгородная нас сопровождал безутешный плач молодой женщины с соседней платформы. Вечером ушли за вещами и не вернулись ее отец и сын-подросток. Искать их ночью женщина не решилась, все ждала. А теперь она, обезумевшая от предчувствия беды, стояла на краю платформы, заламывала руки, рыдала, а к ее ногам прижималась ничего не понимающая сонная девочка.

- Ой, зачем они ушли? Зачем эти зимние вещи? Я просила его остаться. Я чувствовала, что с ним что-то случится. Что делать? Куда ехать? Он такой упрямый!

Какой-то пожилой мужчина успокаивал ее:

- Может, они еще догонят нас. Военным эшелоном. Не убивайтесь.

- Что вы говорите! Это же последний поезд. Я знаю. Ой, горе мне! Он же больной человек. С ним, наверно, приступ! Надо помочь! А может, их бомбой убило или ранило? Ой, сыночек! Пропали они, и мы с ней пропадем. Плачь, Сонечка! Твой папа тоже погиб. На фронте. Погиб смертью храбрых. Но мы их не бросим. Вернемся. Мне уже все равно...

Станция Подгородная горела. Напротив невзрачного вокзальчика, недалеко от путей, пылали две большие цистерны на нефтескладе. Эшелон остановился. На нас пахнуло жаром и гарью.

Женщина умолкла, постояла в раздумье, потом слезла с платформы, взяла на

руки девочку и медленно пошла обратно, в город. Туда семь километров. Никто не пытался утешить или вернуть ее. Так и врезалось в память: впереди рвущееся из цистерн пламя и светлеющее небо, а позади - предутренний серый туман, и в этот туман уходит растрепанная женщина с ребенком на руках. Безутешное горе...

Через множество опасностей и потерь прошел наш эшелон за двадцать дней пути: бомбежки, обстрелы, окружения. Тягостный быт. Многие потерялись в дороге, заболели, отстали. Многие пристали к нам на бесчисленных, главным образом, вынужденных остановках: окруженцы, беженцы, отставшие от своих поездов...

А нашей семье улыбнулась удача - посчастливилось выбраться без потерь.

С Ирой мы больше не увиделись. Ночью на станции Змиев, под Харьковом, наш эшелон разделили на две части. Нашу часть довезли до Ртищева и там, недалеко от Волги, разгрузили. Та же часть, где находились Швецы, ушла на юг - то ли в Астрахань, то ли в Баку. Мы в это время спали в своих норах на высохших ветках сирени.

Затерялся след моей соученицы и симпатии Иры Швец.

% % %

Воспоминания не дают покоя. Понимаю, что нужно поспать - отдых будет короткий. А меня охватывает все большее волнение. Мысли уносятся в прошлое и вновь возвращаются к Еве. Она стоит перед глазами, как живая, и еще звучит ее нежный зовущий голос: "До видзенья!" Она сейчас где-то близко, рядом, в этом доме. Понемногу меня наполняет тихая радость и предчувствие какого-то необыкновенного, давно и тайно ожидаемого счастья.

Решаю почитать, отвлечься. В моей полевой сумке лежит том Пушкина, издания "Академия", 1937 года. Этой книгой в последнее время я стал зачитываться, дорожу ею. Она попала ко мне случайно в марте прошлого года на окраине только что освобожденного нами города Проскурова.

Надо было передвигать батарею к новому рубежу. Из пролома в стене я

осматривал местность, выбирая новые огневые позиции, и собирался уже уходить. На полу среди обломков мебели, битого кирпича и тряпок попалась на глаза припорошенная известкой книга в коричневой обложке. Я поднял, машинально похлопал ею по колену и прочел: "Пушкин. Собрание сочинений1. Хотел было бросить, но почему-то раздумал, пожалел, - сунул в сумку и надолго забыл.

Только месяца два спустя, когда выдалось свободное время, я вспомнил о книге и начал читать. К собственному удивлению, - очень понравилось. Не

ожидал такой красоты, легкости и глубины мысли. Незаметно для себя зачитался. Еще через месяц мое представление о Пушкине и о поэзии вообще радикально изменилось: впервые ощутил прелесть высокого искусства; стихи меня

по-настоящему очаровали.

В школе Пушкина мы "проходили", то есть знакомились поверхностно, формально. Правда, кое-что учили наизусть. "Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам...", "Мой дядя самых честных правил...", "Приветствую тебя, пустынный уголок..." и прочее. Разбирали какие-то образы. Говорили о связях Пушкина с декабристами, о ненависти к нему царя и о непонятных грязных интригах. Но то ли время было очень черствое, то ли наша учительница Варвара Ивановна не сумела увлечь нас, то ли я не созрел до понимания настоящей литературы - моих чувств Пушкин тогда не затронул. А здесь, на фронте, мудрость и красота его стихов взволновали меня. Попадись мне Лермонтов или Есенин, возможно, и они увлекли бы воображение и заполнили духовный вакуум моей жизни. Не знаю.

Мне встретился именно Пушкин, и я полюбил его. Не все у него я понимаю и не все принимаю. "Обиды не страшась, не требуя венца, хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца". А я обид страшусь и спорю с неразумными, на мой взгляд, людьми. Потом нередко сожалею, убеждаясь на опыте, что в жизни, вопреки законам Ньютона, противодействие может оказаться гораздо сильнее исходного действия. Много лет спустя, имея в виду эту закономерность, острословы сформулировали не лишенную здравого смысла расхожую формулу: "За что борешься - на то и напорешься!"

Нам непрестанно твердили, что "вся наша жизнь - есть борьба!", что смиряться нельзя, счастье добывается в бою! Это на словах. А в действительности, в конце концов, подчиняешься обстоятельствам. Так прав ли Пушкин или не прав?

Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

В день уныния смирись!

День веселья, верь, настанет!

Иногда я внушаю себе: "Потерпи, день веселия настанет!" Все надеются, что "будет и на нашей улице праздник!" И на моей улице будет праздник!

Я дотягиваюсь до своей сумки, достаю Пушкина, перелистываю знакомые страницы. Натыкаюсь на "Будрыса". Читано-перечитано. Сегодня же "Будрыс" воспринимается особенно остро, даже пронзительно. Незаметно погружаюсь

в розовый туман волнующей мечты: "Нет на свете царицы краше польской

девицы..."

Истинная правда, - нет никого прекраснее Евы.

Я то уплываю в желанный сказочный мир, то возвращаюсь в действительность. И вновь проваливаюсь в зыбкую полуявь. И видится мне в этом забытьи, что, победив, как Ольгред, пруссаков, то есть - немцев, возвращаюсь домой на белом коне. Обнимаю прижавшуюся ко мне Еву. Тихо падает снег, мы укрыты черной буркой. Нам тепло и покойно.