Евгения Мельник - ЕВГЕНИЯ МЕЛЬНИК

Сменился второй часовой. Я подошла к нему и тем же порядком объяснила свою просьбу. Он утвердительно кивнул головой.

Очень медленно пошли мы по дороге мимо лагеря, чтобы не вызвать подозрений в бегстве. Возле Соленой бухты — воронки, наполненные зеленоватой мутной водой. По краям воронок трупы. Но Мы припадаем к воде и пьем. По дороге нашли кусочек мыла и губку. Что только на земле не валялось! Подойдя к правому берегу бухты, возле холма, через который собирались удрать, мы решили в самом деле выкупаться, выждать время. Выкупались в теплой воде, постирали одежду, разложили ее на песке. С противоположного берега почему-то все время стрелял пулемет, пули взбивали воду посреди бухты. Видно, немцы развлекались. А может быть, для развлечения поднимут чуть выше ствол и пройдутся очередью по нас? Кто их знает.

Просохла одежда, мы оделись, осмотрелись по сторонам и быстро начали взбираться на холм, скрываясь за разбитыми грузовыми машинами, перелезая через кучи обломков. Благополучно скрылись с вражеских глаз. Теперь идем по степи, среди развороченных пустых окопов.

— Знаешь, Лида, — говорю я, — лучше выйдем на дорогу, а то еще подорвемся на мине.

Дорога ведет в город, она вся забита немецкими солдатами, машинами, фургонами, пушками. Мы идем по обочине дороги навстречу потоку, никто на нас не обращает внимания. Проходим мимо камбуза нашей батареи; все разбито, сгорело. Вокруг валяются трупы краснофлотцев. Больно? Нет. Я потеряла способность испытывать боль. Мне тошно и до того тошно, что не хочется ни видеть, ни слышать. Но куда ни бросишь взгляд — везде одно и тоже.

Неужели это та самая дорога, по которой я столько раз ходила и ездила, на камбуз? И этот камбуз, и эти камни, и эта степь… Душа ушла, души нет!.. Уныло бредем по дороге — я, Лида и мальчик.

Вот городок 35-й батареи — дома сгорели, высоко торчат трубы. Заходим во двор. Вдали видны фигуры немцев, хозяйничающих во дворе казармы. Я поднимаюсь по ступеням крыльца, вхожу в свою комнату: четыре обгорелых стены, зияющий, как пустой глаз, прямоугольник окна. Под ногами слой мусора и черепков. Вот и все.

Ну что ж, делать больше нечего. Выхожу на крыльцо.

— Теперь пойдем искать моих родных, — говорю я Лиде.

Проходим мимо разбитой 75-й зенитной батареи. И здесь могильная тишина. Над головами низко проносится самолет с черной свастикой — «хозяин воздуха». Над самым обрывом разбросаны палатки: здесь расположилась немецкая часть. Как только мы подошли, нас со всех сторон окружили немцы, зашумели, залопотали. По тону, злобным взглядом и жестам мы поняли, что, кажется, попали в плохую историю. Особенно злился и кричал один черноглазый офицер, видно, главный у них.

Мы говорили, что здесь внизу, под скалами, скрывались от бомб мои отец и мать. «Фатер» и «муттер» вдруг вспомнила я два немецких слова.

— Комиссар, комиссар! — взревел гитлеровец.

Показалось: сейчас расстреляют.

По распоряжению черноглазого солдат побежал к палаткам и через минуту подошел другой офицер, который спросил нас по-русски:

— Зачем вы хотите туда идти?

— Там скрывалось от бомбежки гражданское население из города, — сказала я, боясь упоминать о городке 35-й батареи, — внизу мои отец и мать — старики. Мой отец учитель, старый учитель.

Немцы о чем-то посовещались. Потом офицер обратился ко мне:

— Там сидят комиссары, они сказали, что убьют каждого, кто станет спускаться. Пойдете?

— Пойду, — ответила я.

Окруженные немцами, мы подошли к узенькой тропинке, ведущей вниз под скалы. Лида осталась на обрыве. И правда, зачем ей рисковать? Я начала спускаться, за мной побежал маленький Женя. Немцы сгрудились у края обрыва. На их лицах отражалось живейшее любопытство.

И здесь, на тропинке, те же следы войны: в беспорядке валяются каски, патроны, бумаги, медикаменты, бинты.

Я спустилась до половины дороги, где тропинка круто заворачивала вправо. Опустилась на колени и перегнулась вниз с обрыва, пытаясь заглянуть под навес скал.

— Мама, папа! — закричала я громко и протяжно, — Мама!.. Папа!..

В ответ — ни звука. Только по тоненькой струйке черного дыма можно было понять, что внизу еще есть живые люди.

— Мама!.. Папа!.. — крикнула еще раз.

В ответ раздался револьверный выстрел, как грозное предупреждение — и опять настороженная тишина. Мне вдруг представились безмолвные, никому не нужные трупы отца и матери, валяющиеся на камнях. Я вздрогнула и закрыла лицо руками. Вдруг почувствовала, что за моей спиной кто-то есть. Не слышно было ни звука, но что-то заставило обернуться, и я увидела немецкого солдата в одних трусах и мягких тапочках, держащего на животе автомат, направленный дулом под навес скал. Он крался неслышными кошачьими шагами, осторожно переставляя ноги, будто подстерегая добычу. Моментально все стало понятным: я — приманка, которая должна выманить «комиссаров» из-под скал, автоматчик их перестреляет. Не поднимаясь, я отползла от обрыва, и села на тропинке. Сверху послышался окрик, черноглазый офицер махнул рукой мне и автоматчику, чтобы возвращались обратно.

Поднявшись на обрыв, я взяла Женю за руку, и мы пошли медленно, не оборачиваясь. Никто не остановил нас.

«Или моих родных нет под скалами, или они убиты, — думала я, — иначе никакие силы не заставили бы их молчать в ответ на мой зов».

Мы вернулись к городку. Оттуда шли две дороги: одна в город, другая к 18-й батарее — мысу Феолент, где были огороды нашего подсобного хозяйства. Я хотела повернуть в город, но Лида с упреком сказала:

— Значит, твоих родных мы искали, а моих не надо?

— Извини, Лида, я забыла… И мы пошли к мысу Феолент.

По краям дороги валялись вспухшие трупы людей и лошадей.

В сумерках мы подошли к бывшему подсобному хозяйству. Над обрывом, где мы когда-то хотели поселиться, расположилась какая-то небольшая немецкая часть. В стороне виднелась палатка, возле которой стояла женщина. Она рассказала нам, что вчера все гражданское население вышло из пещеры, но куда угнали людей — неизвестно. Ей с тремя детьми разрешили пока остаться здесь в своей палатке. Через десять минут мы спали, свернувшись, клубочками на голой земле. Я без конца просыпалась: вспышки ракет проникали сквозь тонкую ткань палатки, озаряя ее то белым, то красным светом временами строчили автоматы и пулеметы: значит, убивали наших людей.

На рассвете в палатку вошел молодой высокий немец, с пестрой шелковой косынкой на шее. Он обратился ко мне по-русски:

— Когда вы вышли?

— Вчера.

— Почему так Долго не выходили, боялись?