Иван Науменко - Сорок третий

Бондарь просматривает разведдонесения, поступившие за день. Что-что, а разведку он за эти три месяца намного поднял, научил штабы заниматься ею. Работа хлопотная, поглощает много сил, отвлекает людей.

На всем протяжении железной дороги, на всех значительных станциях, новые воинские части не выгружались. Охранную службу несут немецкие полки, мадьярская дивизия, которая в начале зимы сменила словацкую. Словаков они, партизаны, в сущности, разложили. Немцы их перебросили под Минск. Но под Минском тоже партизаны.

Загадочны для Бондаря небольшие подразделения, созданные из бывших военнопленных, которые обосновались почти на всех станциях. Форму солдаты носят похожую на немецкую, темно-зеленую, но говорят, по-русски. В донесениях их называют казаками. Пленного или перебежчика еще не взяли, и Бондарь не знает, как относиться к этим казакам. Оттого лишнее беспокойство. Казаками надо заняться в первую очередь.

Во дворе возбужденные голоса, возня. Бондарь выскакивает на крыльцо. Открывая дверь, невзначай отталкивает часового, который стоит, прижавшись к ней. Тьма, сечет косой, с ветром дождь. Бондарь узнает Топоркова, приказывает пропустить.

Топоркова не было две недели, ходил в Мозырь к Турбиной.

Разведчик промок до нитки. Под кожанкой, которую повесил на гвоздь, целая лужа.

- Дал бы выпить, да нечего, - говорит Бондарь. - Не держим. Сухой закон. Рассказывай...

Хитрый, цыгановатый Топорков щерит зубы:

- У меня есть, Павел Антонович. Одубел бы без подкрепления. На Припяти в полынью провалился.

- Ты что, шутишь? Припять разве тронулась?

- Стоит. Трещит лед. Стреляет, как из пушек. Вот-вот пойдет. Я просто в полынью нырнул.

- Был в Мозыре?

- Был.

- Немцы домой не собираются?

- Пока что нет.

Откуда-то из-под полы Топорков достает воинскую фляжку в сером ворсистом футляре. Бондарь идет в переднюю комнату, приносит два стакана, краюшку хлеба, разрезанную пополам луковицу.

Топорков улыбается:

- Не то питво, Павел Антонович. Не под лучок. Коньяк. Может, даже французский. Я не очень разбираюсь. Но тонус поднимает что надо. Правду говоря, пропал бы без него.

С этими словами Топорков вынимает из кармана, кладет на стол две плитки шоколада.

- Жук ты. Не можешь без фокусов? Не потому ли задержался?

- Нет. Давайте выпьем. Расскажу по порядку.

Выпивают по полстакана бурой, терпкой на вкус жидкости.

- Кого-нибудь угости еще. Шоколад отдай девчатам. У тебя, наверно, есть. А я, брат, коньяк пил. На финской мы захватили дот. Там был целый склад.

Новости, которые принес Топорков, касаются прежде всего Турбиной. Работает в канцелярии генерала Фридриха, который осуществляет власть над всей округой. Положение как будто надежное.

- У Фридриха? - Бондарь присвистнул. - Высоко птичка взлетела. Ты не допускаешь, что она служит нашим и вашим?

- А что она может "вашим"? Что она про нас знает? В прошлом году об опасности предупредила, - Топорков загибает палец, - с Казаченковой сумкой выручила, - он загибает второй, - сведения передает, провалов нет...

Пальцев не хватает.

- А все-таки почему ее взял генерал? Надо точно знать. Мы ее туда не посылали. Немцам же известно, что муж ее советский летчик, сама выросла здесь, не в Германии.

- А черт его знает, Павел Антонович. Она передо мной не исповедовалась. Немец немцу верит, это точно. Считают себя высшей нацией.

- Ты это брось. - Бондарь встает, начинает ходить по комнате. Хитрости им не занимать. Вспомни, как война началась. Ручки жали, фотографировались с нашими руководителями, а сами нож за спиной точили.

- То высокая политика, Павел Антонович. Я говорю про обыкновенных немцев. Они дундуки порядочные. Наши их вокруг пальца обводят. Может, потому они такие, что считают себя лучше, умнее. Думают - перед ними все преклоняются.

- Ладно, дорогой Анатолий Семенович. Давай эту философию забудем. Мы с тобой шишки небольшие. Ясно одно: к Турбиной, кроме тебя, никого не допускать. Если удастся подоить генерала, считай, счастье само лезет в руки. Давай, что принес.

- Вот, - Топорков снимает левый сапог, шарит пальцами по внутреннему разрезу голенища, вытаскивает небольшой из плотной бумаги конверт. - Когда в полынью попал, очень боялся за него. Специально высушил на огне. Сказала, чтоб только тебе в руки передать.

- Иди, - Бондарь улыбается. - Мазуренке тоже принес?

- В этом голенище, - Топорков хлопает себя по правой ноге. - Слуга двух господ. Сношу ли свою кучерявую голову? Забудете сразу, как только попаду немцам в лапки. Скажете - был брандахлыст, пропал при невыясненных обстоятельствах. А у меня душа горит.

- И у меня горит, - Бондарь пожимает Топоркову руку. - И спать хочется. А некоторые вообще не хотят видеть меня на этом месте. Жизнь, Толя, ничего не попишешь. Иди поспи.

- В Турбиной не сомневайся. - Топорков стал серьезнее. - Нутром чую помогает честно. Хотя причин не знаю. А пролазит потому, что красивая как черт. И умная. Летчик ее - давно с рогами. Обыкновенной женой она, брат, быть не может.

III

Бондарь разрезает ножичком конверт, вынимает свернутый в несколько раз кусок ватманской бумаги. Расправляет на столе и вначале ничего не может понять. Перед ним неумело сделанная карта, с треугольниками, кружочками, пунктирными линиями-стрелками.

Только прочитав написанные по-немецки названия, Бондарь видит, что это карта области в границах оккупационного административного деления. Становится ясным смысл кружочков, треугольников.

Что ж, концентрацию партизанских сил генерал Фридрих представляет, пожалуй, правильно. Немного преувеличивает, немного путает с дислокацией. Стрелки, пунктиры - возможные пути возвращения партизан в оставленные районы...

Бондарь прячет карту в карман, одевается, выходит во двор. Хата командира соединения через улицу. Окно занавешено, но через щель пробивается полоска света. Дождь сечет не переставая.

У Лавриновича радистка Ася. Округлилась, поправилась девушка. Бондарь помнит ее осунувшейся, с бледным личиком, запавшими глазами. Теперь щеки налились румянцем, даже в гимнастерке и юбочке вырисовывается привлекательная девичья фигурка.

При входе Бондаря радистка вскакивает, бежит за дверь.

- Садись, - Лавринович протягивает Бондарю исписанный круглыми детскими буквами листок. - Сводка за март. Харьков потеряли, зато с Москвы угроза снята окончательно. Гжатск, Вязьма - наши.

- До нас все равно далековато. Идти да идти.

Лавринович оживляется - любит поговорить о фронте.

- Ты заметил - главные военные действия ведутся на южных фронтах. Если б не отозвали меня сюда, брал бы Харьков. Я и в сорок втором был там. Выбирался из окружения. Страшно, брат, вспоминать. Из киевской каши в сорок первом вылезал. Не хотел говорить, а наш Федор Бумажков под Полтавой сложил голову. В окружении. Вместе служили в кавалерийском корпусе. Я дивизионным, он - полковым комиссаром.