Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

Но пока в Англии даже атеисты блюли видимость приличий, над богословием разразилась гроза в Германии. Укрывшись — частично, во всяком случае, — в грозном троянском коне гегелевской философии, в евангелическую крепость проник Давид Штраус[76] и привел в смятение ее гарнизон, подвергнув святые чудеса такому сокрушительному текстуальному разбору, что, казалось, сам Новый завет обратился в оружие против официальной религии. И хотя Штраус опубликовал «Жизнь Иисуса» в 1835 году, Англия еще несколько лет оставалась неуязвимой в своих заблуждениях. Те, кто отваживался говорить, говорили темными намеками или сами были люди темные.

В 1838 году Чарлз Хеннел издал свое «Исследование об истоках христианства», в котором он, малообразованный торговец, неискушенный в тонкостях богословских благоприличий, рассказал о своем неверии просто и чистосердечно, как прежде говорил о своей вере. Книгу приняли вполне спокойно. В 1840 году Г. Г. Милман[77], взятый уже на подозрение из-за своей «Истории иудеев», напечатал «Историю христианства», упорно, хоть и намеками, проводя на нескольких сотнях страниц взгляды, о которых Штраус и Хеннел объявили открыто, — и не сносил бы головы, если бы в последнюю минуту не прикрылся вынужденной ссылкой на вдохновение свыше.

В 40–50-х годах, однако, осторожные намеки уступают место смелым утверждениям. Наука набирала силу, религия хирела. С далеких вершин немецкой науки пришла весть, что Гельмгольц[78] математически сформулировал закон сохранения энергии, превратив, таким образом, вселенную в гигантскую бухгалтерскую книгу механических причин. Милль[79] в своей «Системе логики» дал толкование универсальной причинности со всею убедительностью большого авторитета и пятисот страниц тщательно обоснованного анализа. Конт[80] построил теорию прогресса, по которой ученые — это ревностные жрецы прогресса, научный метод — непременное его орудие, а научно управляемое общество — его неотвратимое завершение и конечная цель. Карлейль показал, что глубокое религиозное чувство может существовать отдельно от богословия — да и от религии в общепринятом смысле этого слова. А воздух был уже насыщен идеями эволюции. Вновь и вновь бешеная канонада клерикалов стирала в порошок Чеймберсовы «Следы естественной истории», и всякий раз они возрождались из пепла в возросшем могуществе исправленных и доработанных изданий.

Из нового поколения церковников немногие могли потягатъся со своими предшественниками в таланте и никто — в ортодоксальности. Морис[81] отвергал первородный грех и искупление. Мартино[82] пошел еще дальше и отверг троицу. Баден Поуэлл[83] признал даже эволюцию и считал ее главным доводом в пользу божественного промысла. Паттисон[84] прошел весь путь от ньюменизма до агностицизма. А пока либералы погружались в скептицизм, консерваторы льнули к Вавилонской блуднице[85]. В 1845 году перешел в католичество Ньюмен. В ужасе содрогнулись протестанты за дубовыми панелями своих кабинетов, и полетели из неприступных, словно замки, настоятельских резиденций, из обнесенных рвами епископских дворцов повеления, предписания, громокипящие статьи, положившие начало церковному террору. Застыли с перьями наизготове джентльмены в гамашах, выжидая минуту, когда поднимет голову сатана. Вот так обстояли дела, когда в 1859 году вышло в свет «Происхождение видов».

«Избавьтесь на одну парламентскую сессию от своего таланта, — советовал молодому Дизраэли после первой успешной его речи бывалый оратор Шейл. — Постарайтесь стать скучным… Приводите цифры, даты, выкладки». Дарвину такие советы не требовались. Никто, кроме, пожалуй, сэра Ричарда Оуэна, не мог пожаловаться, что «Происхождение видов» написано «слишком уж заумно». Оно не из тех сочинений, что, ослепляя блеском фразы и стройностью композиции, выведут целую науку из куска мела, целую философию — из кусочка протоплазмы. И не из тех, что соткут вселенную из двух-трех десятков сухих и многосложных слов или заставят десятком эпиграмм бессильно умолкнуть трубы богословского Иерихона. Нет, «Происхождение» стягивает на передний край факты, бережно укрыв парадоксы в тылу. Оно начинает с обыденного, прозаического и почти незаметно переходит к необъятному и загадочному. «Происхождение видов» — это долгое и обстоятельное рассуждение, в ходе которого автор, как бы даже нехотя, убеждает себя, что эволюция — это факт, а естественный отбор — его объяснение.

После спокойного, осторожного введения, в котором приводится краткий перечень основных идей, Дарвин начинает с основательных, внушающих доверие фактов, рассматривая коневодство и разведение голубей[86]. Отдельные особи домашней разновидности — возможно, оттого, что человек постоянно заставляет их сталкиваться с новой обстановкой, — отличаются друг от друга гораздо больше, чем дикие их сородичи. Они даже изменяются почти у нас на глазах. Как? Путем искусственного отбора. Фермер оставляет на племя лишь отборный скот. Искусный скотовод сознательно выводит такое животное, какое ему нужно. Зорко подмечая отличия, которые Дарвин, как он лукаво признается, «тщетно пытался уловить», фермер скрещивает те особи, которые отличаются от своих сородичей в желательном направлении, и продолжает это делать, накапливая у них из поколения в поколение благоприятные наследственные изменения, пока не окажется близок к цели или не достигнет ее.

Затем Дарвин показывает, что ученые-естественники резко расходятся во взглядах относительно того, что именно считать видом! В общепринятом смысле за этим термином стоит не более как туманное представление о различиях, подкрепленное столь же туманной теорией отдельного акта творения. Дарвин ищет более точного смысла в новом подходе к тем же данным. Любая традиционная классификация флоры и фауны показывает, что многочисленный род включает большее число видов, чем малочисленный, и соответственно крупный вид — большее число разновидностей, чем малый. Если виды есть результат актов творения, это поразительное обстоятельство не имеет никакого значения; но если виды — это лишь ярко выраженные разновидности, а разновидности лишь зачатки видов, тогда оно означает, что в процессе эволюции разветвляются виды крупные и процветающие. Виды, насчитывающие большое количество особей, занимают обширные пространства. Сталкиваясь с большим разнообразием внешних условий, они, как правило, дают более богатую палитру индивидуальных различий, чем виды малочисленные.