Леонид Золотарев - Люди без имени

Раз у Маевского при обыске отобрали пачку сигарет и хотели обвинить в воровстве. Дед устроил скандал и грозил побить начальника лагеря. Солдаты не осмелились оскорбить семидесятилетнего старика, у которого четыре сына были на фронте и больше не отбирали табак у пленного.

Через несколько дней после ссоры из-за табака дед пришел на работу без лошади пьяный; слезы катились на бумагу, которую он держал в старческих руках. Леонид не мог понять причины. Иван предположил, что старика уволили из-за них.

Подъехал на лошади Какко и объяснил:

— У старика на фронте погиб сын, а второй лежит в госпитале в городе Оулу. Он бросил работу, передал временно лошадь мне, а сам едет к раненному.

— Изменится ли отношение старика ко мне? — спросил Леонид.

— Не знаю! — ответил Какко, качая головой неопределенно.

— Думаю, что изменится! — закончил Иван.

Вскоре вернулся дед, Сын умер, но отношение к пленным не изменилось. В смерти сына он обвинял немцев. Показывая на немецкий барак, стоявший недалеко, он сделал из палок сооружение, похожее на виселицу, и произнес: — Их нужно вешать! — и запретил Леониду близко подходить к ним, брать что-либо от немцев и пилить для них дрова.

За этот короткий промежуток времени, когда отсутствовал старик, учеба Какко Олави продвинулась намного вперед. Этому способствовало то, что он перепоручил лошадь Паули, который охотно принял на себя обязанности развозить дрова, и у него весь день был свободен.

Двенадцатичасовая тренировка разговора на русском языке давала свои плоды. Когда Леониду сало известно о скорой разлуке со своим учеником, он переменил характер бесед. Какко это понял и старался воспринять главное — цель дальнейшей жизни.

— Олави, настало время расстаться нам! — И чтобы утешить мальчика, Леонид поспешил добавить:

— Ничего не поделаешь — война! Давай лучше поговорим по серьезному. Что ты будешь в армии?

— Не знаю! — ответил Какко.

— Получишь винтовку, тебя пошлют охранять военнопленных и ты будешь так же строго относиться к нам — бить!

Какко отрицательно покачал головой.

— Положим не меня, мы с тобой друзья, а других русских, — Леонид замолчал, ожидая ответа.

— Я уйду в Россию!

Леонид ожидал такой ответ, так как стремление Какко сдаться в плен к русским и жить в России, были для него наиболее заманчивыми.

— Положим, ты сложишь оружие, но от этого положение не измениться: война будет продолжаться, люди будут убивать друг друга.

— Надо, чтобы и другие бросили оружие! — решительно заявил Олави.

— Откуда они знают, что нужно бросить воевать? — задал вопрос Леонид.

— Им необходимо рассказать, — ответил Олави.

— А кто же расскажет, если все, кто не желает воевать, сдадутся в плен?

Какко задумался. Он понял намек Леонида. И после недолгого молчания спросил:

— Ты хочешь, чтобы этим занялся я?

— Почему бы и нет?

— Я подумаю. На сегодня довольно, поговорим еще завтра. Сейчас доедем с Паули до столовой и зайдем ко мне.

Ясность мыслей, простота речи и сила убеждения Леонида заставила крепко подзадуматься Какко над своим положением. Он был согласен с русским военнопленным, но не знал, с чего начать.

Паули пошел выпрягать лошадь, Какко завел Леонида в свой барак. Нищета и грязь бросились в глаза Леониду. Голые нары — постели нет. Грязный стол, не покрытый даже бумагой. За ним сидели несколько человек и пили прямо из горлышка бутылки водку. Пить из горлышка — обычай финнов. Хлебнув глоток, затягиваются дымом папиросы, передают бутылку другому и ожидают очереди, когда она вернется снова.

Среди них сидел пьяный Лумпас. Он с удивлением смотрел на русского и не мог понять, каким образом оказался здесь пленный, и вопросительно поднял брови. Леонид, видя недоуменный взгляд, показал на Какко, который подтвердил, что русский пришел с ним, и ему нечего беспокоиться.

Рабочие пригласили русского выпить. Леонид отказался. Лумпас принес стакан, налил водки и подал пленному. Леонид категорически отказался, и Лумпас с жадностью выпил сам. По просьбе Какко Леонид выпил немного с ним. Пьяный Лумпас полез к пленному целоваться, бормоча непонятное. Из его слов рабочие узнали, что перед ними русский, на котором в новый год катался Лумпас и просил у него прощения.

Утром, на разводе они встретились. Лумпас отвернулся, видимо, вспомнив, что унижался перед оборванцем — русским; он не мог понять, как это могло случиться, и дал команду: Маевского на работу не выводить.

Леонид пожалел, что больше не увидит мальчика. Перед отправкой Маевского в другой лагерь, Какко пришел в кочегарку пьяный. Глазанов подметал пол.

— Здорово товарищ! Где можно отдохнуть и выспаться?

Глазанов с удивлением смотрел на мальчика. Размахивая руками, не договаривая многих слов, коверкая их, Олави стоял в позе оратора перед Глазановым и говорил, стараясь вылить наружу всю боль, которая накипела у него на душе за недолгую, но трудную жизнь.

— Почему вы сдались в плен? Политруки учили вас и говорили правду! Вы убедились, но ваше самолюбие не позволяет вам признаться, — так начал речь Олави — (слова заученные из споров Леонида с пленными возле костра, которые слушал он).

— Политруки не плохи! Колхозы не плохи — плохи вы!

Подняли руки и сдались в плен! Я знаю, что многие из вас, даже большинство, сдались не добровольно — это не ваша вина! Но я спрашиваю вас, почему вы не бежите? Леонид все равно убежит, он не боится: я это знаю! Ты спросишь, почему я так говорю: я не хочу воевать и быть калекой ради того, что Гитлер хочет завоевывать Россию! Какая мне от этого польза? У меня нет ни отца, ни матери, но есть Родина — я люблю ее, но я не хочу воевать за нее потому, что она с Гитлером и фашистами. Я не люблю ее такой, какой она есть сейчас: ее топчут немецкие сапоги.

Глазанов хотел прервать его, но он, заметив, замахал руками: — Ты думаешь, я пьян? Нет! Я уйду к русским, чтобы сражаться против Родины, и вернусь, когда она будет новой, счастливой, как и ваша … Нет, это слишком легкий выход из положения, я должен найти другой выход.

Из всего того, что усвоил Олави от русского, ему казалось, что он познал мир. И спроси его, он может ответить на все вопросы, вызывающие беды социальной и экономической жизни в стране. И жизнь для него не заключается больше в трех глотках водки, после которой кружится голова от опьянения, а утром болит, и необходимо опохмелиться. Он знал, что многие рабочие, которых раньше не замечал Олави, думают так же, как и он. Война для них была пагубна, они не хотели ее и протестовали против нее всем своим сердцем и смотрели на нее, как на социальную несправедливость: нажива и прибыль одних и гибель других.