Николай Черкашин - Белая карта

Только растворенье

Нас самих во всех других

Как бы им в даренье.

В поисках следов своего героя заглянул я в санкт-петербургский музей Арктики и Антарктики. Увы, музей этот был вовсе не петербургский, а по-прежнему ленинградский, даром, что прошло лет десять после упразднения КПСС, даром, что расположен он в бывшем старообрядческом храме, на бывшей Николаевской, ныне улице Марата. Экспозиция музея как была очерчена в сталинские годы, так и по сию пору возвеличивает самого главного покорителя Арктики - Ивана Папанина. И не где-нибудь, а в алтаре стоит папанинская палатка со всем своим историческим инструментарием, включая и мясорубку. Мясорубку в алтарь положить не забыли, забыли лишь поместить в арктический пантеон портреты тех, кто уходил в высокие широты без радио и самолетов, кто первым на заре века пришел в эту белую пустыню, кто прирастил территорию России на тысячи квадратных верст. Ладно, гидрограф Александр Колчак. Но Сибиряков, но Вилькицкий!… Уж семь лет прошло с тех пор, как стало возможным листать страницы полузасекреченной нашей истории без оглядки на партийного цензора. Уж и год 97-ой самим Президентом объявлен годом гражданского примирения. А Сибиряков, Вилькицкий, да сколько еще подвижников Арктики как числились в белоэмигрантах, так в них и остались. И не знают ленинградские музейщики никакого гражданского примирения.

- А что мы можем сделать?! - воскликнула на мои упреки сотрудница музея Арктики, - когда у нас нет ни рубля на обновление экспозиции?!

- Да много ли нужно средств, чтобы повесить в зале несколько фотографий? За семь лет можно было хотя бы имена вписать?

Согласилась сотрудница, что не в средствах дело…

ОРАКУЛ-2000. В конце двадцатого века, который начался для русской Арктики под посвист ветра в снастях «Зари» и шорох санных полозьев экспедиции Толля, в эти же места, по полярным льдам ушли в высокие широты лыжники под водительством офицера российской армии, подполковника Владимира Чукова. Они шли все к той же цели, под той же Прикол-звездой, что манила и светила всем русским северопроходцам.

В отличие от всех прочих лыжных экстремалов Чуков шел со своей группой без какой-либо поддержки с воздуха, в режиме полной автономности, как шли по здешним льдам Толль с Колчаком, как шел Колчак с Бегичевым, уповая только на свои силы и «Господи помилуй!»

«Воин должен быть почти святым», утверждал Прудон. Это и про Чукова тоже…

Он и его парни шли к Северному полюсу, теряя товарищей, шли по самой кромке жизни, как по кромке льда, и делали это вовсе не для того, чтобы установить очередной рекорд для Книги Гиннеса. Чуков, с заиндевелой бородой и бровями, чем-то похожий одновременно и на барона Толля, и на лейтенанта Колчака, признался однажды:

- Полюс для меня - святое место. Именно там, в истязательном паломничестве к нему и происходит очищение души. Ведь все великие души были воспитаны на страдании.

Глубоко верующий человек, Чуков уходил и уходит в ледяные пустыни постигать Бога в своей душе. Не затем ли отправлялся туда и лейтенант Колчак?

…

Странное дело: прошло сто лет - и каких лет, какими только походами-экспедициями не прогремевшие - а в конце двадцатого столетия вдруг снова заговорили о той почти безвестной на фоне потрясающих свершений века ничего толком не открывшей шхуне «Заря». Вдруг стали выходить книги одна за другой, посвященные барону Толлю, лейтенанту Колчаку, киноленты, видеофильмы… Вдруг стало почему-то важным узнать и осознать каждую деталь, каждую подробность той отчаянной экспедиции, завершившейся трагической гибелью своего командора и его сподвижника. Может быть потому, что она была самой первой попыткой века познать свое время и свое пространство, открыть не столько новые земли в морях, сколько новые вершины в человеческих душах? И на этой незримой карте рядом с пиками Толля и Зееберга встали пики Колчака и Бегичева.

Но только сейчас в конце их - Двадцатого - века стал ясен провиденческий смысл той экспедиции. То была экспедиция Стратегического назначения. Она проводилась скорее в интересах Военно-Морского флота, нежели в интересах Академии наук. Да, они искали Землю Санникову, но они искали и выходы каменного угля, для того, чтобы кораблям, переходящим с Запада на Восток, из Мурманска и Архангельска на Камчатку и во Владивосток было чем заправлять свои бункеры на середине пути. Правда, к тому времени, когда такие походы стали проводиться кораблям уже требовался не уголь, а жидкое топливо - соляр. Но - гидрограф Колчак и его сотоварищи весьма основательно изучали льды Арктики - их движение, толщину, природу образования, плотность… Изучали столь скрупулезно, будто наперед знали, что именно льды, ледяной панцырь Северного океана станет последним щитом России, ее последним бастионом. Почему последним и почему щитом?

Да потому что последним рубежом обороны от наседающего Атлантического блока, последним прибежищем подводных ракетодромов России, ее подводных атомных крейсеров с баллистическими ракетам в шахтах, стали паковые льды, под которыми они сохраняют свою, как говорят военные люди, «боевую устойчивость», то есть неуязвимость. Сквозь толщу паковых льдов не проникают «щупальца» поисковых электронно-лазерных систем. Не проложены там и кабели для донных гидрофонов-слухачей. А российские подводники освоили подледное пространство настолько, что могут всплывать практически в любой его точке.

«Начиная с 1991 года, - утверждают военные аналитики, - внимание командования ВМС США и НАТО к Арктике, как наиболее возможному району боевых действий атомных подводных лодок, резко возрастает… При определенных вариантах развития военно-политической обстановке в мире Арктика может стать наиболее вероятным океанским театром военных действий и даже основополагающим центром и причиной полномасштабной войны».

Мы оставили наивыгоднейшие плацдармы в Европе. Мы рассекретили ракетные установки железнодорожного базирования. Утратили скрытность почти всех наземные шахтные установки, десятки их взорваны по условиям международных договоров.

И только потому, что Россия в конце Двадцатого века все еще сохраняла возможность ответного ракетного удара из под арктических льдов с ней так и не посмели разговаривать на языке «стеллсов» и «томогавков». Ледяным щитом прикрылась Россия на исходе кровавого века, и на том щите оставлены имена тех, кто пришел сюда на «Заре» в 1901 году.

Часть вторая. БЕЛЫЙ КРЕСТИК

«ИДУ НА ВОЙНУ ИЗ ИРКУТСКА…»

Когда в деревянный, занесенный снегами Якутск, где Колчак с сотоварищами отогревался и приходил в себя после ледовой эпопеи, докатилась весть о начале войны с Японией, молодой офицер немедленно отбил телеграмму в Академию наук с просьбой откомандировать его обратно во флот. Вторая депеша полетела в Главный морской штаб. Податель ее испрашивал разрешения отправиться из Якутска прямо в Порт-Артур. Смысл пространного ответа из Академии сводился к тому, что Колчак не будет отпущен во флот до тех пор, пока не представит подробного отчета о второй экспедиции. Садиться за письменный стол, когда в Порт-Артуре горят русские корабли и гибнут его однокашники?! Именно о невозможности такого положения телеграфировал он лично президенту Академии наук великому князю Константину Константиновичу. И тот его понял, и разрешил отсрочку с предоставлением отчета до окончания войны. Сдав Оленину все собранные материалы и оставшиеся деньги для доставки в Петербург, Колчак начал новый - тысячеверстный - путь из Якутска в Порт-Артур. До Иркутска добирался на перекладных лошадях. В Иркутске его ждал сюрприз, и какой: отец, несмотря на преклонные годы, приехал обнять сына -единственного! - быть может, в последний раз, да не один - добрался в глубь Сибири с Сонечкой Омировой.