Борис Полевой - Силуэты

Наконец-то проклятый мальчишка засвистел, отошел. Он, вероятно, уже заметил смуглую девушку с толстой косой за спиной. Может быть, она ему понравилась, и потому он тотчас же оглянулся. И, оглянувшись, вскрикнул от неожиданности, увидев, что девушка целится в офицера. Раздался выстрел. Офицер обернулся как бы с удивлением и, оторвавшись от перил, медленно, как подпиленное дерево, стал валиться на тротуар. На мясистом лице его было все то же удивленное выражение.

Тут Мадлен услышала крик. Кричал мальчишка. Девушка, которая мгновение назад действовала почти механически, ощутила во всем теле противную дрожь. С трудом вскочила на велосипед и, не оглядываясь, быстро поехала через мост, навстречу людям, бежавшим к месту происшествия. Никто не пытался ее задерживать. Так бы она, вероятно, и скрылась, затерявшись в толпе, если бы поблизости не оказался патрульный автомобиль. Машина сейчас же покатила вдогонку, настигла Мадлен и ударом крыла сбила ее с велосипеда. Девушка упала и, прежде чем успела подняться на ноги, щелкнули наручники.

Мадлен доставили в известный всему Парижу дом гестапо. В воскресенье гестаповцы отдыхали. Французский жандарм, принимавший девушку, хмуро поглядывал на арестованную.

— Зачем ты это сделала? — проворчал.

И в голосе его Мадлен послышалось сочувствие.

— Они убили моего жениха… Я обезумела от горя… Я поклялась им отомстить, — твердила она заранее придуманную на этот случай версию.

Это же она повторяла и гестаповцам, когда те приступили к допросу по всем правилам своего окаянного ремесла. Окружив ее живым кольцом, они по очереди били свою жертву кулаками, бросая от одного к другому. В конце концов обессилев, она, окровавленная, падала на пол. Ее отливали водой и спрашивали:

— Кто вас научил? Кто ваши сообщники? Где вы взяли оружие?

Она твердила все те же слова. Едва живую ее отнесли в камеру без окон и бросили на цементный пол. Через несколько суток, когда она немножко пришла в себя, допрос возобновился. Теперь ее привязали к стулу, сорвали с нее одежду и били резиновыми бичами.

Тело постепенно превращалось в сплошной синяк. Девушка перестала чувствовать удары. Спокойный голос не громко, не зло, но настойчиво спрашивал:

— Назовите вашу организацию, назовите ваших сообщников…

До затуманенного сознания едва доносились эти спокойные и потому особенно страшно звучавшие вопросы. Постепенно Мадлен привыкла к ним. Иногда она вспоминала свою партизанскую кличку. И в уме у нее маячила строка из немецкого поэта Райнера Мариа Рильке, имя которого было ее партизанским псевдонимом:

…Бог, дашь ли ты каждому смерть,Которая будет достойна жизни…

А распухшие от ударов губы еле слышно, автоматически твердили:

— …Нет, нет, я ничего не знаю… Я мстила за своего жениха. Я ничего больше не знаю. Ничего и никого.

Даже оставшись одна в своей камере, в бреду она повторяла: «Нет, нет, нет…»

Тогда палачи, желавшие, очевидно, во что бы то ни стало до казни вызнать, с кем она была связана, прибегли к одной из самых изощреннейших пыток. Гестаповец, работавший над ее делом, оказывается, уже напал на след. По номеру револьвера, из которого она стреляла, стало известно, что оружие было добыто в результате налета на полицейского. В каком-то досье отыскали ее фотографию, тайно сделанную в тюремной больнице, когда она под видом невесты ходила прощаться с умирающим поэтом Мартини. Нити привели к медицинскому факультету. А до этого был схвачен подросток, совсем мальчик, которого иногда их организация привлекала для расклейки листовок. И однажды палачи привели Мадлен в пустую комнату и привязали к стулу. Потом был введен этот подросток.

— Вы знаете его?

— Нет, — ответила девушка.

— А ты ее знаешь?

Мальчик был избит. Багровый синяк закрывал его правый глаз. Он весь дрожал. Но это был храбрый французский мальчик. Единственный зрячий глаз в упор смотрел на Мадлен.

— Нет, не знаю. Я никогда ее не видел.

Тогда на глазах у Мадлен палачи начали пытать мальчика, выламывать руки, загонять деревяшки под ногти. Он корчился от крика и часто терял сознание. Его приводили в себя с помощью какого-то лекарства, и все начиналось снова.

— Мадемуазель, признайтесь, назовите фамилии сообщников, мы сейчас отпустим этого щенка домой.

— Нет, нет, я ничего не знаю.

— А ты, мальчик, ты не хочешь к маме? Она, наверное, с ума по тебе сходит. Неужели из-за той девки, которая убила нашего полковника, потому что он мало заплатил ей за ночь, ты хочешь умереть, даже не попрощавшись с родителями?

— Нет, нет, я никогда ее не видел…

И самое страшное было в том, что окно во двор было открыто, что там буйствовала ласковая и хмельная парижская весна. Восковой подсвечник каштана, сияя на солнце, тянулся к окну. Этажом выше кто-то играл на рояле Баха, и торжественные, величественные аккорды беспрепятственно влетали в комнату, где два гестаповца спокойно, без злобы, методично выполняя привычную работу, терзали мальчика с рыжими веснушками, густо рассыпанными по переносице.

— Мадемуазель, вы не любите детей, — говорил один из гестаповцев. — Такая милая девушка и такая жестокая. У вас каменное сердце.

— Нет, нет, нет, я ничего не знаю… Я никого не знаю, — упрямо твердили воспаленные, растрескавшиеся губы.

Так ничего не добившись и на этот раз, Мадлен бросили в камеру смертников, в каменную коробку, куда не проникал луч света.

Понемногу она освоилась и с новым убежищем. В сплошной темноте ничего нельзя было разглядеть, но пальцами она нащупала на стенах много надписей, выцарапанных теми, кто прошел через эту комнату на казнь. Чтобы убить время, она на ощупь разбирала надписи одну за другой. Чаще всего это были фамилии, адреса и просьбы передать на волю, что такой-то или такая-то погибли как настоящие французы. Были и слова прощания с миром, слова проклятия палачам, слова привета оставшимся в живых, слова веры в победу и во Францию.

Так, исследуя стены сантиметр за сантиметром, Мадлен нащупала в углу выцарапанное в штукатурке слово «Сталинград». И вдруг вспомнилось метро, листовки, полицейский, спрашивающий, какая следующая остановка. Как будто старый и верный друг вошел в одиночку. Вошел и принес надежду. Теперь Мадлен частенько щупала пальцами штукатурку в этом заветном месте. Вскоре она и сама надумала выцарапать на стене звезду. Пятиконечную.

— …Звездное небо для меня и сейчас самое волнующее зрелище, — слышится ровный, задумчивый голос рассказчицы. — Я вам говорила, что дед научил меня читать небесную азбуку. Мы часто смотрели с ним на небо, и оно казалось мне огромным садом, а звезды — светящимися цветами… Там, в тюрьме, в ожидании казни я сочинила несколько стихов. Это, наверное, неважные стихи, я их забыла. Но вот одна строчка еще помнится: «С тех пор, как я в партии, в груди у меня вместо сердца красная звезда…»