Вехова Базильевна - Бумажные маки: Повесть о детстве

Велосипед прыгал по сосновым корням, ползущим через тропу, я попадала из тени в свет, по плечам то плескалась прохлада, то обдавало их сухим жаром.

Сосновый лес, как строгий храм, — без украшений. Одни колонны и игра света и тени. Свет лился из купола, с громадной высоты, стоял клубящимися столбами меж стволов. Ароматы сухой хвои, смолы — лесной ладан — наполняли весь величественный храм...

И вот колонны расступились. Я выехала на поляну, заросшую высоченной дикой травой.

Посреди поляны стояла ветхая кривая изба. Я прислонила велосипед к завалинке, на которой грелась ящерица, растопырив лапки. Блестящие круглые ее глазки пристально следили за мной. Я поднялась на крыльцо. Ступени прыгали и скрипели под моими шагами. А трава, проросшая в щели между досок, торчала неподвижно.

Открыв дверь, обшитую старыми телогрейками и замурзанной клеенкой, давно превратившимися в лохмотья, я очутилась в комнате.

Там стоял только старый канцелярский книжный шкаф с дверцей, печально висящей на одной петле.

В пыльное окно были видны и лес, и поляна, но теперь они казались серыми и унылыми, какими могли бы сделаться в конце безнадежной осени.

Из сумрачного угла выступила на середину комнаты моя бабушка Женя и, улыбаясь, посмотрела на меня. Я кинулась к ней, но заметила вдруг, что ее лицо раскалывает тонкая, как шелковая нить, змеящаяся трещина. Части лица на долю мгновения разрывались на разломах и тут же вновь соединялись. И я поняла, что это не бабушка Женя. Но не испугалась. Только остановилась.

— Подойди к шкафу, — сказал тот, кто прикинулся бабушкой Женей. Я подошла.

— Видишь на полке книгу?

В пыльном чреве шкафа на грязной полке лежала роскошная огромная книга. Наверное, сплошной сафьян и пергамент — плотные, пожелтевшие от времени листы, шелковистый и бархатный на вид переплет — какая дивная выделка, какой глянец, какие бронзовые застежки!..

— Возьми книгу и раскрой, — услышала я спокойное приказание, в котором мелькнуло скрытое торжество. Почему — торжество?

Огромная книга, раскрываясь на лету, сама тяжело ложится на мои протянутые руки. Ее листы с жестким шорохом переворачиваются, обдают меня старинной пылью, на них непонятные знаки...

— Если ты прочтешь вслух то, что написано на этой странице, все детские страдания исчезнут из твоей жизни, сотрутся твои ошибки, метания, все поступки, которые стыдно вспоминать, — ты от них освободишься, как и от боли, страхов, крови, бреда, гипса, операций, тоски, одиночества... Прочти, только прочти вслух, и у тебя будет другое прошлое, другая судьба, благополучная, полная радостей, подарков, везения, счастья, — ласково журчал за моим плечом голос бабушкиного двойника.

Меня так и охватило горячей волной искушения.

Я догадалась: стоит захотеть прочесть, знаки тут же станут понятны и язык сам произнесет неведомые мне сейчас сочетания древних звуков.

Но тут же я почему-то почувствовала, что нет, нельзя ничего менять в своем прошлом, ни от чего нельзя отрекаться.

Но почему я не могу просто убрать страдания из моей жизни? Она же — моя собственная? Зачем нужны они, все эти страдания?

Когда я была больным ребенком, одиноким среди чужих, когда кричала от боли, грызла руки, мучилась в лихорадке, погружалась в страхи, — я жила этим — болью, жаром, страхом, была внутри страдания. А только отпускало, я, усталая, спала... Это взрослым было тяжело на меня смотреть извне... Сейчас, сама взрослая, я понимаю в полной мере, каково это — видеть муки ребенка. Но ведь и боль одинокого старика, обманутой девушки, избитой мужем женщины, юноши, попавшего в руки садистов, ужас и отчаяние ракового больного, умирающего в пустой квартире, — разве они меньше тех моих детских мук? Кто их может взвесить и сравнить?

Возможно ли — жалеть одного больше, чем другого?..

Очищает ли страдание? Я видела и по себе знаю — подавляет, искажает, уродует. Может быть, очищает сопротивление этим искажениям? Может быть, возвышает победа над своей слабостью?

Тогда мне нельзя отсекать себя теперешнюю от прошлой, зачеркивать мои победы, такие тяжелые, давшиеся такой большой ценой, и отворачиваться от поражений, которые мне так много помогли понять...

Я даже почувствовала, что это была бы не просто болезненная, а смертельная операция, что того одинокого ребенка в чужой избе, каким я была, она обрекла бы мучиться вечно, без надежды на перемену к лучшему, если бы я отреклась от него сейчас...

И, может быть, я—из той породы людей, которые могут накапливать опыт и вырабатывать свою систему ценностей только через страдания и лишения...

Сам Христос прошел через страдания, чтобы одухотворить всех нас и каждого по отдельности, Он добровольно взвалил на Себя самый тяжкий крест. Ему ничего не стоило отвергнуть и одиночество, и глумление, и саму казнь. Он не уклонился ни от чего, все вынес. А ведь Он был совсем безгрешен! Что же мне-то с моим грузом отталкивать свой крест?

Я увидела, что нельзя вынуть ни одного кирпича из здания судьбы. Здание рухнет...

Все это промелькнуло в доли секунды. И тогда я сказала бабушкину двойнику:

— Нет, я беру свой крест.

В книге, лежащей в моих руках, коротко громыхнуло, словно что-то взорвалось или прокатился гром вдалеке.

Я вернула книгу на полку. Как тяжело было сделать это! Руки на мгновение окаменели. В лицо мне из шкафа брызнуло серым облачком пыли...

Я оглянулась на того, кто притворился бабушкой Женей. Лицо его было расколото на части, каждая часть жила сама по себе. Один угол рта кривился, другой ухмылялся, один глаз пронзительно смотрел, словно гипнотизировал, другой — плакал... Двойник пылал гневом, как раскаленная железная болванка. Сейчас все здесь вспыхнет от него, как от смоляного факела...

И я снова оказалась на велосипеде в сосновом лесу — храме. Я крутила педали и смотрела на переливающиеся столбы солнечного света между стволами...

19

Как же я попала в этот свет, такой живой, подвижный и душистый, в храм, полный тепла, в радость, покой?

Я здесь, но я растеряла близких... Где они скитаются? Где живут? Светло ли им? Тепло ли? Что с ними?

Как странно выстроилась моя жизнь...

Обычно, когда человек умирает, он уходит от тех, кто его любил, уходит по частям, постепенно... Блекнут в памяти живых его привычки, поступки, исчезают его вещи — старятся или теряются.

Мои же умершие, наоборот, все глубже входили в ткань моей жизни, все напряженнее существовали в моем сознании. Оживали, наполнялись новыми чувствами их письма, дневники, записочки, фотографии, воспоминания тех, кто их знал...