Валентин Гафт - Красные фонари

Попугай

А он рискнул,А он заговорил,И все, что слышал,Взял и повторил.

Что б нам услышатьТо, что говорим,Когда, чего не ведая,творим.

Зачем же так —Природе вопреки?Но если он — дурак,Мы — дважды дураки.

Петух

Он на рассвете всех будил,И дураков, и дурочек,Он гордо по двору ходил,Осматривая курочек.

Пройдет походкой боевой —И куры все повалены,А перья белые егоКак будто накрахмалены.

Он забирался на заборИ пел, как Лева Лещенко,И гребешок, как помидор,Был без единой трещинки.

Он Петя был и Петушок,И ласкова бородушка.Но вдруг топор, удар и шок,И истекает кровушка.

А ноги вроде и бегут,И снова кукареку дал,Да видно, это Страшный суд,Когда бежать уж некуда.

И петь пока что ни к чему —Застыну аккуратненько.Зачем достался я ему,Хозяину-стервятнику?

Пес

Отчего так предан ПесИ в любви своей бескраен?Но в глазах — всегда вопрос:Любит ли его хозяин?

Оттого, что кто-то — сек,Оттого, что в прошлом — клетка!Оттого, что человекПредавал его нередко.

Я по улицам брожу,Людям вглядываюсь в лица,Я теперь за всем слежу,Чтоб, как Пес, не ошибиться.

Пророк

Я видел на коре лицо пророка.Сверкнула молния, и началась гроза,Сквозь дождь смотрели на меня глаза,И тарахтела наверху сорока.

Вдруг занавес ветвей лицо его закрыл,Горячим лбом я дерева коснулся,И он шепнул мне: «Думаешь, ты жил?Ты плохо спал и наконец проснулся».

Игорю Моисееву

(к 100-летию)

Движенье рук, движенье ног, души движеньяПрирода нам дает с рожденья…Как только раздается первый крик,А ножки сделают свой первый дрыг,Рождается еще один язык…Язык, переходящий в танец,Будь черен ты, как африканец,Иль белым будь, как немец или швед, —Танцуют все, но сходства нет, —У каждого народа свой орнамент.С повязкой на бедре, от ночи до утраБьет в барабан дикарь, танцуя у костра,Всем свыше дан свой ритм и темперамент.

Вам свыше дан сигнал начать свой новый век,Вы, Моисеев, — чудо-человек.Как надпись древнюю, до вас никто не смогРасшифровать движенья тела, рук и ног.Вы танцевальных дел великий мастер,Вы тот, кого не покидает страсть,Кто при любой меняющейся властиНе даст себя унизить, обокрасть.

Пускай всегда клокочет вдохновенье,Пусть башмаки стираются до дыр,Вы танца абсолютный гений, —И вечным будет танцевальный пир.

Уходит Даль

В 1981 году я тяжело заболел. Взялся меня лечить известный нейрохирург профессор Кандель. В тот самый момент, когда он делал мне сложнейшую операцию, которая заключается в том, что в позвоночник вводят иглу и откачивают спинной мозг, — в этот момент в комнату кто-то вошел и сказал: «Умер Даль». Тут я понял, что должен что-то предпринять, иначе тоже умру. С этой иглой в спине я встал, подошел к окну и очень осторожно начал вдыхать морозный воздух. Мне казалось, еще минута — и у меня разорвется сердце.

Всем знакомое состояние — сообщение о смерти. Новость, которая поражает: хочется сообщить кому-нибудь, чтобы вместе переживать, осмысливать. Здесь было только одно — спасение, только спасение. Зацепиться было не за что. С тех пор у меня и сохранилось в памяти то страшное ощущение, связанное с уходом Даля. Ни одну смерть я так тяжело не переживал.

Я не был близким другом Олега. Но в нем существовала какая-то тайна, которая притягивала меня к нему. Я тянулся к нему гораздо больше, чем он ко мне, — пытался хотя бы прикоснуться к этой тайне.

Я еще не был с ним знаком, когда увидел его впервые в ресторане ВТО. Он был в озверевшем состоянии. Даже не помню: выпил он тогда или нет, да это и не важно. Его ярость происходила от того, что он все время говорил о своем Ваське Пепле. Он пробивался к каким-то вещам. Сейчас довольно трудно встретить актеров, которые бы публично говорили о своих ролях. Все закрыты, как будто уже овладели мастерством. Но артист — человек непосредственный, поэтому нутро должно прорываться, если артист живет тем, что делает. Он просто обязан быть одержимым. Даль был таким артистом: даже в компаниях забывал обо всем и пробивался к тому, чем в тот момент занимался. И находил.

Была у него такая привычка — говорить и недоговаривать. Он начинал о чем-нибудь рассказывать, потом чувствовал, что его не поймут. Тогда останавливался — «Ну вот… понимаешь?!. А!..» — и махал рукой. Но это-то и было самое понятное. Тут уже надо было ловить момент и разбираться, что же там такое происходит?! А он в это время доходил до самой сути предмета.

Он был хитрый человек в хорошем смысле этого слова. Любил заводить партнера и через него очень многое проверять. Помню, я репетировал Сатина в «На дне» вместо Жени Евстигнеева. Я был тогда очень глупый. Не утверждаю, что сейчас поумнел, но по сравнению с тем, что было, и сознание стало работать, начал соображать, появились ассоциации. А в то время я был человек, что называется, «девственный», не сомневающийся, очень верящий и доверяющий тому, что происходит. Жил довольно благополучно. Так, между прочим, какие-то общие мировые противоречия были мне знакомы. Мне казалось: достаточно притвориться, элементарно представить — и все пойдет само собой. Но играть Сатина в таком состоянии, конечно же, было нельзя, если ты сам в жизни через что-то не прошел. И Даль это видел. Он надо мной издевался. «Ну, ты можешь сказать: «Ты не будешь работать, я не буду, он не будет — что тогда будет?!» — Ну вот, скажи так…» Он это говорил настолько конкретно и хлестко, что за этим много чего стояло. Это было страшно себе представить. Я произносил слова, зная, что в жизни такого быть не может. А Даль все понимал уже тогда. Он мне всегда говорил: «А… (взмах рукой) ты никогда не сыграешь… потому что ты трус, тебя никогда не хватит!» Он был прав — мне нечем было это сказать. Я ему говорил: «Ну пойди в зал, я сейчас скажу», — но у меня ничего не получалось.