Нонна Мордюкова - Записки актрисы

Параджанов. Бледный он был и худой, одежда без цвета и формы. Он шастал все время по комиссионкам, искал "счастья": кулоны, броши, разные золотые изделия. Антиквар!

Однажды мы собрались все на кухне и варим "че нито".

Сергей входит с интригующей улыбкой и достает из кармана зеленую с золотыми точечками-глазами собачку. Моя неуклюжая рука потянулась: "Ой какая!" И с концами!.. Уронила я, разбила бедную собачку.

– Эх, мама Нонна, что ты наделала! – охнул кто-то.

А Сергей засмеялся, негромко, беззащитно.

– Ничего, найдем еще…

Я чувствовала ценность утери, но он замял происшедшее, вынув из-за пазухи вяленую воблу.

– Ура!

Тем дело и кончилось.

Прибегаю однажды из института. Муж остался там в шахматы поиграть. Вдруг меня как скрутит в узел!..

– Ой, ой, мальчики, мальчики, помогите!

Ребята несмело подошли к открытой двери, взглянули на меня скорчившуюся. А боль внезапно отпустила.

– Все прошло, слава Богу!

– Что с тобой?

Входят несколько человек во главе с Марленом Хуциевым, я смеюсь… И вдруг снова: "Ой! ой!" Марлен выпроводил всех в коридор, в приоткрытую дверь наблюдает за мной. Тишина.

Появляется комендант с трубкой.

– Не паникуй, к утру родишь.

Ушли. Лежу, смотрю в потолок. Опять как даст в поясницу молотком, я снова в крик: "Ой, ой!" Слышу в комнате против нашей ключом кто-то дверь открывает. Я кричу, как родственнику:

– Ваня! Ванечка! Беги, звони! Я, наверное, сегодня все!

– Сейчас, сейчас!

Куда побежал, не знаю. Чередование "Ой!" с тишиной, подходящих к двери и уходящих мальчиков. Наконец прибегает Ваня и успокаивает: сейчас, Нонночка, они приедут сюда роды принимать!

Я сбегал на мебельную фабрику и дозвонился!

– Как сюда?!

Я испугалась, заплакала. Вижу, сквозь толпу ребят протискивается мой муж. Он раздраженно: сколько вокруг чужих… Стал надевать мне ботинки, с досадой ворчит: "Зачем они здесь. Это – наше дело… Сейчас поедем в Москву. Машина стоит внизу…" Как ни крутилась в машине, а про счетчик не забывала: надо же платить!

Вернулась с ребенком в эту же комнату. Чуть не ослепла, увидев на моей, а значит, на сыновней кровати бумажные цветы на подушке. "Он хотел как лучше…" Я мягко так собрала цветы, положила их на окно, а потом уж опустила сына на подушку. В институт ходим, ребенка с собой таскаем. Он лежит в медпункте, нянчат его по очереди кому не лень. У меня душа разрывается – жаль сыночка. Я полюбила его сразу так жгуче, сильно, какою-то ненормальной любовью. На ручке – еще в родильном доме – привязана была клееночка с надписью "Мордюков – мальчик".

Сидим как-то утром, уже в институт собрались, стук в дверь.

Входит медсестричка, поздоровалась и шутя спросила:

– Мальчик Мордюков здесь живет?

– Нет,- сухо ответил муж, швырнув клееночку на стол.

– Этот мальчик – Тихонов Владимир.

– Извините, у меня так написано…- смутилась сестра.- Прививку надо сделать.

После ее ухода резко сказал:

– Собирайся, пойдем в загс!

На улице свистел морозный ветер, я несла сыночка и чувствовала, что ватное одеяльце не защитит его розовую спинку от холода. Так и вышло – застудили. Потом несколько лет лечили от бронхита…

Хорошо, что, еще учась в институте, я сыграла в фильме "Молодая гвардия" Ульяну Громову и иногда появлялись дяденьки с приглашением выступить от общества "Знание". Все-таки приработок.

Как-то позвонили: "Ленинград просит для старшеклассников

"Молодую гвардию" и тебя…" В поезде дяденька незнакомый кидает три коробки с фильмом и, буркнув: "Там встретят",- уходит. У меня стали слипаться глаза – было уже за полночь.

Утро выдалось хорошим. Недаром испокон веку есть надпись на станциях "Кипяток". Кипяток – это жизнь, и в купе у нас бурлила жизнь. Кипяток с парком, какая ни есть еда очутилась на маленьком столике. Как хорошо!

– Мне твои фильмы всю ночь снились,- сказал молодой пассажир в солдатской рубахе.

– Фильмы… Это не фильмы, а фильм "Молодая гвардия", и то три части всего,- ответила я.

– Так вы лауреат Сталинской премии?! – взвизгнула с восторгом попутчица.

– Да, вот так…- вздохнула я.

В кармане у меня было четыре рубля. Выступать в субботу и воскресенье, а вечером домой. Приняли меня на "ура". Все были очень довольны, обнимали меня, целовали.

– До следующих встреч! – радушно говорили люди.

Было семь часов вечера. Я додержала улыбку, пока не завернула за угол. А как же гонорар? Мне не на что даже хлеба купить. А ехать на что?

Шла я, шла и оказалась у Политехнического института. Села на лавочку. Красота-то какая! Еще горше стало от такой красоты.

Тетеньки мимо меня носят на носилках желтые листья и кидают в кучу. И вдруг одна опустила носилки, подсела ко мне, положила руку на колено и спрашивает:

– Что с тобой? Кто обидел тебя, казачка?

Я подняла лицо.

– Откуда вы знаете, что я казачка?

– Да видно. У нас кубаночки подрабатывают, а днем учатся.

Вставай. Пошли чай пить. Пока шли, я все-все рассказала ей.

– Ну, чего ж тут особенного? Заработала, а деньги в зарплату получишь,- сказала она.

Зашли мы в четырехугольный дворик, похожий на колодец. Она стукнула по низенькому окошку, и изнутри прыгнула на стекло кошка так высоко, что соски на пузе видны были.

– Раздевайся, садись. Непорядок у вас там… в кино – картину погрузили, оформили, а человека.

– Я первый раз выехала. Не знала, что за гостиницу платить и за обратный путь.

– А с едой как? Голодная небось.

– Нет. На выступления за кулисами стоял столик и чай с хлебом.

– Ну тогда ничего. В другой раз расскажу тебе, как я Кубань люблю… до одурения. В госпитале нянечкой работала. Любовь была с кубанским казаком. Молодые были. Налюбились, нацеловались вдоволь и без обещаний расстались. Еще не вошли в тот возраст, когда жилы друг из друга тянут обещаниями да уговорами… А насчет отъезда – устроим. Пошли, скоро поезд. С моей подружкой поедешь, на узлах с бельем.

Подружка оказалась улыбчивой, тихой ленинградкой. Выложила из кармана шинели мелкую картошку в мундире, кулек морской капусты, чаю с сахарином попили. Хорошо!

Радость моя сменилась на досаду: не хотелось мужу объяснять, почему без денег явилась. И откуда у парня в двадцать два года командирское начало? Это, пожалуй, единственный человек был, от которого я днем и ночью мечтала избавиться. Но как? Раньше нельзя было: ребенок, семья, что скажут в институте. Боже сохрани! Надо терпеть. А про маму и говорить нечего. Бывало, чует, что мне не живется с ним, начинает причитать: "Ой, дочка, не бросай его! Он домашний. Никогда семью не оставит. Смотри, как бы одной не пришлось жизнь коротать, а он – судьба твоя".