Соломон Волков - Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным

Волков: Близкий сотрудник Дягилева, художник Александр Бенуа, соединяет три имени — Гофмана, Пушкина и Чайковского: «"Пиковая дама" Пушкина — несомненно, "гофманиада" в русском стиле. "Пиковая дама" Чайковского — "гофманиада" в петербургском стиле». И Бенуа добавляет, что он своим увлечением Гофманом заразил Дягилева.

Баланчин: В «Петрушке» Стравинского, в разработке сюжета которого принимал участие Бенуа, можно увидеть кое-что из Гофмана. Там ведь тоже куклы! И они тоже оживают. Стравинский говорил мне, что «Щелкунчик» ему особенно нравится потому, что там нет никакой тяжелой психологии, а есть занимательное представление, понятное без лишних слов. И конечно, Стравинский восхищался оркестровкой Чайковского в «Щелкунчике», особенно, я помню, китайским танцем. Чайковский использует там сначала малый состав оркестра, а потом оркестр полностью, но звучание не меняется: остается таким же прозрачным Стравинский говорил, что Чайковский, вероятно, научился этому у Бизе.

Чайковский написал для «Щелкунчика» русскую музыку, но там много стилизации: например, гости танцуют старинный немецкий танец гроссфатер, а увертюра к балету похожа на его любимого Моцарта. Марш тоже написан в прозрачном, легком стиле Моцарта. Вообще, все в «Щелкунчике» изящное, миниатюрное. Я сказал бы, что это венский стиль. Мы в Петербурге любили венские пирожные и торты. «Щелкунчик» похож на них.

«Щелкунчик» — это балет о Рождестве. У нас в Петербурге было гениальное Рождество. Ах, как это было гениально! Я был маленький. Для меня Рождество было совершенно исключительной вещью. Конечно, Рождество это не Пасха. На Пасху всю ночь колокола трезвонили! Это особенный праздник. А на Рождество Петербург был весь темный и какой-то странный. Не было такого, как сейчас, когда на Рождество все кричат, бегают, запыхавшись, как будто пожар. У нас в Петербурге было тихо, как будто ожидали: кто родился? Христос родился!

Такого Рождества, как в Петербурге, я нигде не видел — ни здесь, в Америке, ни во Франции. Нам, старым петербуржцам, трудно! Я старался сделать так, чтобы в православной церкви в Нью-Йорке люди торжественнее Рождество встречали, с пониманием. Но ничего не вышло. Придут в церковь со свечками и начинается: ха-ха, хо-хо. Русские какие-то разговоры, сплетни. Все это не то!

В Петербурге рождественская служба рядом с нами была во Владимирском соборе. И конечно, во всех больших соборах: в Казанском, в Исаакиевском. Незабываемый таинственный момент, когда гасились свечи, церковь погружалась во тьму и вступал хор. Замечательно пел. В православной церкви служба — это настоящая театральная постановка, с шествиями. Парами выходят священники в бархатных камилавках, дьяконы, дети в парчовых стихарях и, наконец, сверкая ризами, — сам митрополит.

В первую рождественскую ночь дома были только свои: мать, тетя и дети. И конечно, елка. Елка замечательно пахла, и свечи тоже пахли — воском. На елке были золотые бумажные ангелы и звезды, опутанные серебряным «дождем». Мне нравились толстые стеклянные груши, они, если падали, не бились.

Конечно, все мы ожидали подарков. У нас был небогатый дом, так что больших подарков мы не получали — а так, кое-что. Раз мне подарили часы, которые не ходили. Я был в диком восторге — что часы не ходят и что они мои! Мои часы! В другой раз мне подарили заводную «американскую» игрушку, автомобиль. Заведешь — а она едет! Смешно, странно… и приятно.

Волков: Однажды издатель Чайковского преподнес композитору рождественский сюрприз: купил только что вышедшее полное собрание сочинений Моцарта в 72 томах и попросил слугу Чайковского Алексея сложить их под рождественской елкой. Чайковский написал издателю: «Милый друг! Выражаю тебе восторженную благодарность за самый лучший, драгоценный, дивный подарок, который я когда-либо мог надеяться получить! Алексей исполнил все, как ты ему велел, то есть сюрпризом устроил елку, и около нее лежал мой бог, мой идол, мой идеал, представленный всеми своими божественными произведениями. Я был рад, как ребенок!»

Баланчин: Чайковский всю жизнь оставался ребенком, он чувствовал, как ребенок. Ему была близка немецкая идея о том, что человек в наивысшем своем развитии приближается к ребенку. Чайковский любил детей самих по себе, а не в качестве кандидатов в будущие взрослые. В детях — максимум возможностей. Эти возможности позднее не развиваются, а теряются.

«Щелкунчик» в нашем театре — для больших и маленьких детей. То есть для детей — и для взрослых, которые остались детьми. Потому что если взрослый — хороший человек, то в душе своей он остается ребенком. В каждом человеке главное, самое лучшее — это то, что в нем осталось от детства.

Волков: Ларош считал, что «Щелкунчик» — шаг вперед по сравнению со «Спящей красавицей», потому что «Щелкунчик» гораздо меньше сюжетен. Он писал: «В первом действии "Щелкунчика" очень мало происходит, но аудитория этого не чувствует: перед ней радуются, ссорятся, танцуют и шалят дети, возня которых искусно и забавно сплетается с чопорным весельем взрослых».

Баланчин: Детям трудно понимать классический танец. Они привыкли разговаривать, им нужно, чтобы была история. Но в «Щелкунчике» все понятно, и детям нравится. У нас «Щелкунчик» сделан более изощренно, чем в Петербурге, ближе к Гофману. У нас советник Дроссельмейер более важная фигура. Он приходит в гости, ухаживает за детьми, никто не знает, кто он такой на самом деле. А дети его любят, потому что дети обожают загадочных взрослых. Он показывает им фокусы. Я любил, когда к нам домой приходили взрослые, которые знали разные трюки. В Петербурге, в балетной школе, у нас были ребята, которые умели показывать фокусы — как настоящие артисты.

В России я не танцевал Дроссельмейера, а здесь как-то раз сделал эту роль. Дроссельмейер влезает на часы в спальне Мари и выделывает разные штуки. Это у Гофмана так, такое видение, символ. Дроссельмейер как будто предупреждает Мари: то, что ты сейчас увидишь, — не настоящее, сон. Но Мари все равно пугается.

У Мари есть брат Фриц, забияка. У меня тоже была сестра, я был немного старше ее. Но у нас иначе было, мы никогда не дрались. У меня был спокойный характер, и сестра тоже была миролюбивая. Вот когда мы жили зимой на даче в Финляндии, там приходили деревенские дети, нас задирали, кричали нам обидные веши. Мы тогда на них нападали, забрасывали снежками. Хорошо было: слепишь снежок из хрустящего снега — и кинешь!