Николай Каретников - Темы с вариациями (сборник)

– Я говорю о русском народе, а не о тех, кто обозначал хоть какую-то, даже самую минимальную власть. Расскажу, почему в этом уверен. В сорок третьем году я был девятнадцатилетним рядовым солдатом и после некоторого пребывания на фронте попал в кровавую кашу на Курской дуге. Удар с вашей стороны был ужасным. Ваши танки ушли далеко на запад, и образовалось пространство, на котором не было никакой власти. Меня сильно ранило в ногу. Я как смог перевязал себя, срезал небольшую осину, сделал из нее костыль, бросил автомат и пошел на запад. Надо сказать, что мы, фронтовые солдаты, знали о том, что творили немецкие тыловые части и «особые команды» на вашей территории. Так вот, пока встретился со своими, я прошел километров двести. Шел открыто, от деревни к деревне, и меня не только не выдали, но за весь этот долгий и тяжкий путь не было случая, чтобы меня не накормили, не напоили, не перевязали бы рану и не дали бы возможности поспать, да еще и объясняли, как мне идти дальше. А в плен я попал уже после госпиталя…

И теперь, когда слышу слово «русские», мне хочется плакать.

Талисман

Настало тревожное время.

Мы жили на первом этаже, и когда Саша Галич приезжал к нам, одновременно с его появлением к оконному стеклу, не скрываясь, прижималось волосатое ухо. Оно исчезало, когда Саша уходил.

Раз в неделю к нему домой являлся милиционер и задавал один и тот же вопрос: «На какие средства вы живете, гражданин Галич?» Однажды я столкнулся с этим милиционером – он был почему-то в плащ-палатке.

После того как страшно избили нескольких диссидентов, я начал на своей машине возить Сашу по различным московским домам, где он давал концерты. Казалось, что если буду рядом, мое присутствие как-то оградит его от возможных несчастий.

Чувство опасности было постоянным.

Только тогда, когда в доме Галича появлялся Андрей Дмитриевич Сахаров, всегда неизменно спокойный, собранный, внимательный к каждому человеку, вступавшему с ним в общение, с идеальной русской речью – такую речь можно было услышать в очень немногих семьях, с удивительными огромными голубыми глазами, которые были сравнимы с глазами одного-единственного человека – Бориса Леонидовича Пастернака, только тогда приходило спокойствие: пока этот человек здесь, среди нас, ни с кем ничего дурного случиться не может…

Здесь надо родиться

Году в 67-м к моему другу А. Штромасу явилась с визитом американская супружеская пара – оба слависты, заканчивавшие аспирантуру Московского университета. Они жили здесь уже два года, говорили по-русски с едва заметным акцентом и как будто все понимали про наши обстоятельства.

Зашел разговор о Галиче, Они одобрительно о нем отозвались, сообщив при этом, что его песни «очень милы».

– Милы?! – вскричали мы со Штромасом и тут же предложили им послушать «Прибавочную стоимость».

Они с тихими улыбками слушали запись песни, иногда со значением переглядывались, а потом заявили, что не понимают нашей бурной реакции на свой первоначальный отзыв о Галиче.

Тогда мы поставили пленку еще раз. Мы останавливали запись после каждой фразы и подробно объясняли им смысл каждого слова. На это ушло два часа.

– А-а-а… Ну, вот теперь мы наконец все поняли!

Где он брал материал

Сашенька, я ведь хорошо знаю почти всех, с кем ты годами общаешься. Это определенный круг московской интеллигенции. Что они говорят, что делают, хорошо известно, и никаких неожиданностей быть не может. Много лет стараюсь понять, где ты набираешь материал для песен про «народную жизнь», да еще такой колючий? – спросил я.

– Колька, ты не знаешь, что я часто валяюсь по больницам, – ответил Галич, – так вот, когда ложусь туда, всегда прошу, чтобы меня поместили в общую палату, где народу побольше. А уж там после месяца лежания я набираю материалу на два года работы!

Бремя имиджа

Саша Галич давал в доме наших общих друзей очередной «прощальный» концерт. Народу было много. В углу с мрачным выражением лица сидел хорошо мне известный человек, недавно перешедший из режиссуры в богословие.

Сашины «шутейные» песни, как всегда, сопровождались взрывами смеха, но богослов ни разу не улыбнулся и иногда, в паузе, повторял: «В книгах, которые я сейчас читаю, об этом ничего не сказано».

После того как Галич спел известный цикл песен и интермедий «Про Клима Петровича», богослов незаметно исчез. Концерт продолжился.

Мне понадобились спички. Чтобы попасть на кухню, следовало пересечь коридор, в конце которого была дверь в еще одну комнату. Пересекая этот коридор, я повернул голову – дверь в комнату открыта – и увидел: по широкой софе, держась руками за живот и корчась от смеха, катался богослов. Он выхохатывал все, что успел накопить, пока Саша пел.

Он спасал свой имидж, но имидж его не спасал.

Александр Галич

Последние три года жизни Галича в Москве я находился в такой ослепительной близости к нему, что мне очень трудно отделить главное от второстепенного. Так же трудно, как если бы мне пришлось рассказывать о своих родных – о моей матери или сыновьях. В эти годы наше общение было почти каждодневным.

Мы с Сашей познакомились в 1947 году в доме Константина Исаева, с которым Галич иногда соавторствовал. Тогда Саша не произвел на меня ни малейшего впечатления, показался обычным московским интеллигентом «от драматургии». Вообразить, каким красивым человеком он станет через двадцать лет, я бы не мог.

Потрясающее впечатление произвела на меня Нюша, то бишь Ангелина Николаевна, его жена. Увидев ее в первый раз, я просто сел в угол и смотрел, не отрываясь, часа три. До сих пор уверен, что она была самой красивой женщиной, которую я видел в жизни, на сцене или на экране. Она была не только красива. В 1961 году один испуганный слушатель первых песен Галича (Саша исполнил «Облака» и «Л. Потапову») спросил Сашу: «Зачем ты это делаешь? Ты же знаешь, чем это для тебя может кончиться!» Ответила Нюша: «Мы решили ничего больше не бояться». Несколькими годами позже написана песня «Как мне странно, что ты жена!» – это ведь о ней.

По-настоящему мы с Сашей встретились в 65-м, когда возрастная разница (в одиннадцать лет) уже не играла роли. Сразу возникло очень большое взаимное благорасположение. До этого мы существовали в почти не сообщающихся мирах: он в драматургии, я в музыке. Дикое наслаждение, которое я получал от его песен, определяло мое к нему отношение. На первом этапе это определило и его отношение ко мне – он совершенно по-детски любил, когда его хвалили. Позже вступили в дело уже иные факторы.

Любопытно, что он никогда не просил меня показать ему мою музыку, а я этого и не предлагал. Он, наверное, боялся разочарования.