Жан Батист Баронян - Артюр Рембо

Не будучи более обязанным находиться в распоряжении бельгийского правосудия, Артюр пробыл ещё несколько дней в Брюсселе в комнате на улице Буше, которую снял у одной торговки табаком. Там он для молодого живописца, двадцатилетнего Джефа Росмана позировал в постели, как будто был болен и всё ещё страдал от ранения. После этого он вернулся в Шарлевиль, потом в Рош, где, пренебрегая работой на семейной ферме, сразу же занялся разборкой своих черновиков и сочинением «языческой» книги.

Это были полуавтобиографические, полуфантастические тексты, то резкие, то грубые, то болезненные и патетические. Он сам не знал, появляются ли они из отдалённых глубин его существа или же откуда-то извне, из какого-то неведомого, непроницаемого тёмного мира. Сочиняя их, он думал о их с Верленом «странной семейной паре», о порывах Поля к «бегству от реальности», о их бесконечных опасных стычках, но в то же время у него было странное, необъяснимое ощущение, что перо его само бежит по бумаге, что он почти машинально бросает на неё слова, фразы, знаки препинания.

Начало монолога «Дурная кровь», первого после краткого предисловия, задаёт общую тональность цикла:

«От моих галльских предков у меня бледно-голубые глаза, узкий череп и неловкость в борьбе. Я нахожу свою одежду настолько же варварской, как и их облачения. Но я не смазываю себе маслом волосы.

Галлы были самыми неумелыми живодёрами и поджигателями травы своего времени.

От них у меня идолопоклонство и любовь к святотатству: — о, все пороки, гнев, сластолюбие — величественное сластолюбие; и особенно лживость и лень. <…>

Но! кто сделал мой язык настолько вероломным, что он привёл и довёл мою лень до этого? Я всюду жил, даже не упражняя ради этого своего тела, был ленивее жабы. В Европе нет семейства, с которым я не был бы знаком. — Я имею в виду семейства, подобные моему, у которых всё держится на Декларации прав человека. — Я знал каждого сына семейства»{82}.

Во второй половине августа Рембо вернулся в Брюссель с рукописью своего «блокнота окаянного» — «Одного лета в аду». Он передал её для печати Жаку Поту, хозяину Типографского альянса, что в доме 37 по улице О-Шу. То была одна из многочисленных типографий в районе площади Мартир и улицы Маре, совсем недалеко от больницы Святого Иоанна. Это заведение, издававшее журнал «Судебная Бельгия», когда-то порекомендовал ему Жорж Кавалье, он же Пип-ан-Буа («Деревянная Трубка»), из-за того, что прямо напротив была пивная с таким названием, где регулярно собирались коммунары.

Разумеется, издание будет за счёт автора, — объявил Жак Пот Артюру. Тот не стал спорить, да и Верлен много раз говорил ему, что он издавал «Сатурнические поэмы», «Галантные празднества» и «Добрую песню» тоже за свой счёт.

Печатание «Одного лета в аду» было закончено в октябре. На белой обложке название было набрано заглавными буквами красного цвета. Это была тоненькая книжка формата 1/4 листа, больше похожая на брошюру, так как содержала всего 53 страницы, из которых 17 пустые. Бумага была посредственная, но «в целом всё выглядело недурно»{83}, несмотря на отдельные опечатки.

На оплату доставки тиража у Рембо денег не было. Из четырёхсот отпечатанных экземпляров он получил из рук Жака Пота не более дюжины, а остальные тот обещал отправить в Шарлевиль после оплаты почтовых расходов. Эта дюжина должна была послужить Артюру оправдательным документом для получения скромного места в службе прессы.

Свою первую книжку Рембо преподнёс приятелям: Эрнесту Делаэ, Шарлю Бретаню, Жану Луи Форену (он же Гаврош), Жюлю Мри, молодым начинающим поэтам Жану Ришпену и Раулю Поншону, с которыми он когда-то познакомился на ежемесячных ужинах «Скверных парней», и Эрнесту Малло, старому товарищу по коллежу.

Не забыл он и Верлена.

О печальной судьбе своего любовника он узнал со слов Делаэ. После заключения в арестный дом Пети-Карм Верлен за покушение на убийство был приговорён 8 августа судом первой инстанции округа Брюсселя к двум годам тюрьмы. В тот же день он подал апелляцию, но 23 августа суд подтвердил приговор, и Верлена перевели в Хайнаут[38], в тюрьму города Монса, родного города композитора Ролана де Ласюса. По словам Делаэ, Верлен сидел в одиночной камере и привлекался к работам по сортировке кофе. Он относительно неплохо питался, имел возможность переписываться с семьёй и друзьями, а у себя в камере мог пользоваться освещением до десяти часов вечера. К тому же он пытался с помощью своего друга Эдмона Лепелетье найти издателя для своего последнего сборника «Романсы без слов» и уже работал над новыми текстами.

На обороте обложки экземпляра, посланного в Моне, Артюр написал самое лаконичное посвящение: «Полю Верлену» и подпись. Причём не «Артюр», а «А. Рембо».

Но парнасцам и группе благожелательных к ним критиков он экземпляров «Одного лета в аду» давать не стал. Исключение было сделано для Эмиля Блемона, одного из старых «Скверных парней», человека в Париже очень влиятельного, главного редактора журнала Жана Экара «Литературное и художественное возрождение», того самого, где в сентябре 1871 года было напечатано стихотворение Рембо «Вороны».

Однако влиятельный Блемон поостерёгся высказываться о книге. Как и все в этих кругах, он был осведомлён об июльском происшествии в Брюсселе и был скорее на стороне Верлена. Кроме того, он всегда считал Рембо растленным негодяем и совратителем и вовсе не хотел ставить под угрозу свою репутацию публикацией статьи о нём, особенно в газете «Призыв», где его обзоры очень ценились. Да и все его собратья придерживались в этом вопросе того же мнения.

Наперекор такому неблагоприятному, если не прямо враждебному к нему отношению, Артюр в ноябре и декабре предпринял несколько поездок в Париж и попытался возобновить кое-какие контакты.

Встречали его холодно, его избегали и не замечали. Разве что не плевали в лицо, чтобы он проваливал поскорее и навсегда к себе в провинцию. Один Жюль Мари, подыскавший себе работу в газете «Время», не избегал его.

Однажды вечером Рембо сидел в кафе «Табуре» и к нему подошёл начинающий поэт и живописец Жермен Нуво, с которым он когда-то несколько раз встречался в «Кружке чертыхателей».

Нуво родился в 1851 году в Пурьере в департаменте Вар и вырос в Экс-ан-Провансе. В течение примерно одного года он занимал должность заведующего учебной частью в марсельском лицее, после чего летом 1872 года приехал в Париж, где снял комнату на улице Вожирар, рядом с театром Одеон. Он получил от родственников наследство, имел кое-какие деньги и прожигал их. Его мотовство восхищало друзей, особенно тех, что принадлежали к «Группе живых», — таких, как Леон Валад, Рауль Поншон, Жан Луи Форен или самый близкий его друг Жан Ришпен. Эта группа стала наследницей «Скверных парней».