Томас Шёберг - Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены

В Высшей школе существовала также интеллектуально-культурная дискуссионная группа “Согласные звуки”. Один из ее участников, Клас Хоогланд, был редактором журнала “40-е”, а кроме того, председателем Студенческого театра. Он видел постановку Ингмара Бергмана “Макбет” в Местер-Улофсгордене и пригласил его выступить на тему деятельности театров в Старом городе. Именно здесь, среди этой образованной элиты, Бергман и познакомился с Карин Ланнбю. Она присутствовала там как поклонница театра, но попутно доносила секретной службе обо всем, что видела и слышала. Порой ей даже удавалось возместить расходы на веселые вечеринки, которые “Согласные звуки” устраивали в Старом городе, в ресторане “Катлен”, когда позволяли финансы.

Много лет спустя Ингмар Бергман рассказывал Марианне Хёк, что у Ланнбю “случались опасные приступы жестокости, истерии и эротомании”, хотя она была женщина очень интеллигентная, а вдобавок недавно опубликовала книгу стихов “Cante Jondo”, что в этих кругах создавало невероятный престиж. Написанная в Испании, эта книга вышла в издательстве “Нурштедт” год-другой назад.

“Ты такая же сумасшедшая, как я!” – так Ингмар Бергман объяснился ей в любви при первой встрече. И не отстал от нее. Он же не мог знать, что всего через год он и его семья попадут в ее донесения Главному штабу.

Когда они познакомились, Бергман был еще помолвлен с Марианной фон Шанц, но это не помешало ему броситься в объятия Ланнбю. Временами он жил у шпионки в ее квартире на сёдермальмской Бастугатан. И мотался как неприкаянный меж тремя жилищами – родительским домом на Стургатан, квартирами Свена Ханссона и Карин Ланнбю. Сам, видимо, толком не понимал, где его дом, и настроения у него резко менялись.

В дневниках Карин Бергман сквозит печаль по поводу фон Шанц. “Трудно ей, бедняжке. Никогда я не сочувствовала ей так, как сейчас”. Разговор с классной наставницей в Социально-педагогической семинарии: “Она все поняла и хочет помочь. Дай-то бог!” Марианна, якобы так сказал ей Ингмар, восприняла разрыв помолвки “великодушно”, что противоречит описанию ситуации, какое дает сам Бергман в “Волшебном фонаре”: он-то утверждает, что помолвку расторгла фон Шанц.

Карин Бергман пишет также о занятиях сына и его тогдашних настроениях. Уже зарокотали пушки мировой войны, и дневниковые записи перемежаются сводками из Европы.

На новообретенных театральных подмостках Ингмар Бергман в темпе поставил целый ряд пьес. К трудовой дисциплине и сотрудникам он относился чуть ли не с маниакальной серьезностью. Установил строгие правила касательно выступлений труппы. Говорил о важности и целеустремленности даже в небольших задачах, о самодисциплине, уважении, пунктуальности, недопустимости споров во время работы, все жалобы и частные мнения обсуждаются после репетиции и лично с режиссером, неявка на репетицию может быть оправдана лишь очень вескими причинами, и о ней следует предупреждать заблаговременно, а кроме того, все должны приходить на репетиции хорошо подготовленными.

Анкетирование, проведенное среди сотрудников Местер-Улофсгордена, показало, что, пока говорил Ингмар Бергман, нельзя было рта открыть и атмосферу переполняли горькие замечания. К дополнительным ангажементам или обязательствам за пределами театра режиссер относился неблагосклонно.

Карин Бергман следила за успехами сына, смотрела, по возможности, все его спектакли и рецензировала их в дневнике. “Тонко и глубоко”, – записала она о “Человеке, который прожил жизнь заново” Пера Лагерквиста. “Черная перчатка” просто замечательна, впечатление от вечера “сильное”, а Ингмар Бергман “сиял”.

Карин Бергман была покорена “Макбетом” и считала, что у сына большой талант, из которого, возможно, “что-то выйдет”. Она радовалась с ним и молила Бога помочь ему идти верным путем.

Премьера “Белоснежки” в Местер-Улофсгордене ознаменовалась волнующим событием: среди публики присутствовала третья и последняя жена Стриндберга – Харриет Боссе. После спектакля она с теплотой говорила о подлинном вживании в драму и лично поблагодарила режиссера. “Что этот мальчик способен еще создать!” – восторженно записала в дневнике Карин Бергман.

Такова светлая сторона. Параллельно все время существовала и темная. Три вечера в неделю Ингмар Бергман играл со своим клубом, так Карин называла работу в Местер-Улофсгордене. На чувствительную натуру сестры Маргареты его беспокойный дух воздействовал негативно. Он был как чужой. Временами заходил в гости, но Карин всегда казался совершенно неприступным. После его ухода она зачастую оставалась без сил.

Весной она услышала, какие кошмары творятся в Германии, а в апреле немцы оккупировали Данию и Норвегию. Ночью пришла весть, что Германия напала на Голландию и Бельгию, и их “сердца наполнились ужасом”.

В мае в пасторском доме возникло с сыном новое “интермеццо”, от которого Карин Бергман едва не отдала Богу душу, но разрешилось все лучше, чем она могла надеяться.

В июне немцы вошли в Париж, и Карин Бергман тревожилась о судьбах мира и боялась за младшего сына.

Одно из тогдашних писем Ингмара Бергмана дает хорошее представление о том, как он смотрел на свою жизнь. Написано оно 21 августа 1940 года в Стокгольме и адресовано Карин Бергман в Дувнес:

Дорогая мама! Вчера звонила тетя Грета, по делу, и тут я вспомнил, что начисто запамятовал одну вещь. А ведь торжественно обещал почтенному папеньке это сделать. Речь о том, что я должен был подтвердить получение 185 крон. Эта сумма будет использована именно так, как вы хотели, мама. Денег на питание хватит ровно на 30 дней. Считая с воскресенья 28 июля, когда я приезжал домой. На более долгий срок их не растянуть, потому что последнюю неделю мне пришлось соблюдать строжайшую диету. У меня явно случился приступ осенних желудочных колик. И ведь ничего из ряда вон выходящего я не ел. Но ни с того ни с сего вдруг расстроился желудок, разболелась голова и слегка поднялась температура. Сейчас все уже прошло, работаю как обычно. Занимаюсь театром, и пока что обе мои работы вполне ладят. Страстно мечтаю только об одном – вырваться в Даларну на недельку или дней на десять. Надеюсь, что за это время сумею написать факультетскую работу [по литературоведению. – Авт.] – больше откладывать нельзя. Да мне и не хочется тянуть дальше. Пусть даже получится неудачно. Можно мне приехать между седьмым и четырнадцатым? Ведь пятнадцатого начинаются курсы молодежных руководителей г. Стокгольма, и тогда мне опять придется сидеть в городе. Но было бы чудесно провести несколько осенних деньков в Воромсе. Как у вас дела? В непомерной графомании вас не обвинишь, хотя, пожалуй, тут я сам виноват. Правда, у меня тоже масса дел. Ок. шести часов уходит на учебу. Занимаюсь кое с кем из бедняг, которые будут пробоваться в Драматический (80 кандидатов – примут пятерых), вдобавок театр. Рабочий день продолжается с 9 до 12. Но фактически я никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. Я необычайно доволен собой и жизнью. Бываешь либо счастлив, либо нет. Никак не могу сказать, что я несчастлив.