Николай Смирнов - Золотой Плес

Одним из наиболее глубоких следов любви художника к лесному миру и остается эта картина. Название картины - «Осень. Мельница» - не совсем раскрывает ее. Мельница (внешне - центральная часть картины) является только одной из подробностей пейзажа. Картину со всех сторон затопляет лес. Он так ощутителен, так тонко передает поэзию осеннего увядания, что даже люди, далекие от природы, не могут не почувствовать всей этой красоты. Что же говорить о тех, кто внимает охотничьему рогу как привету и зову далекого и незабытого друга, кто до седин пьянеет от прилета грачей, от вальдшнепиной тяги, от голубого подснежника на белой девичьей блузке?

Картина была закопчена, леса, развернутые на ней во всей осенней роскоши, опустели и умолкли, пароходы, заблудившиеся в туманах, проходили без расписания. Пора было расставаться с городом. Но отъезд все откладывался.

Однажды, накануне предполагаемого отъезда, Исаак Ильич, проходя дальним липовым садом, услышал в бурых, будто обгорелых, кустах крепкий, какой-то особенно ладный взлет птицы. «Неужели вальдшнеп?» - подумал он и, хватаясь за воображаемое ружье, чуть не выронил ящик с красками... Да, да, действительно, вальдшнеп - легкий, носатый, с темно-ржавой спинкой, с бархатной ленточкой в распущенном хвосте, с выгнутыми крыльями, на которых как бы смуглел холодок палых листьев.

Осенние вальдшнепиные высыпки, неугасающее, молодое охотничье томление!

Исаак Ильич вернулся домой возбужденный, бодро приласкал Весту, с улыбкой, тихо сказал, приблизив к себе добрую собачью морду: «Вальдшнепы!» Трудно сказать, поняла или нет Веста, но она тоже забеспокоилась - подняла уши, заиграла хвостом, стала втягивать и внюхивать воздух. В комнату вошла Софья Петровна с заброшенным на плечи ремнем от чемодана.

- Что тут у вас за секреты? - посмеялась она. И, туго стягивая ремень, печально посмотрела на художника: - Итак, едем?

- Нет, придется задержаться.

- А что случилось? - оживилась Софья Петровна.

- Вальдшнепы прилетели! - раздельно, весело и громко сказал Исаак Ильич.

С появлением пролетных вальдшнепов наступили мутные, грифельные дни. В низком небе все время чувствовался, по не падал, словно он не достигал до земли, тихий дождик. В лесу, где бродил со своей Вестой Исаак Ильич, стоял глухой шорох, тихий, непрерывный шепот: с деревьев, влажных от измороси, медленно опускались легчайшие капли. От земли пахло остро и горько; под плащом, наброшенным на шерстяную куртку, было тепло и спокойно. Хорошо было никуда не спешить, слушать, стоя под поредевшей березой, неумолкаемую капель, идти за Вестой дубовыми мелочами, осторожно «скрадывать» дроздов, приглушенно квохчущих в почти невидимых березовых вершинах. Веста, вся обмокшая, то и дело стряхивавшая со своей шубки ломаные иглы, искала бодро и весело, до дрожи упиваясь отовсюду натекавшим птичьим запахом. Зажиревшие, дремотные вальдшнепы сидели плотно и крепко. Их нужно, было искать в густом лапнике, в навалах листьев, где они, ленясь и блаженствуя, тесно прижимались к земле, почти сливаясь с ней, дико блестя своими черносмородинными глазами. Но поднимались они - часто совсем близко от неподвижно обмиравшей собаки – легко и звучно, прямым и ровным полетом, быстро пропадая в вершинах.

Как любил художник этот оглушающий ружейный удар в журчащей тишине осеннего леса, этот широкий дым, который, мешаясь с туманом вверху, погружал лес в мгновенную ночь, эту красивую, всегда какую-то изумленную птицу, столь бережно подаваемую Вестой!

И как дорожил он глушью и запустением этих дней, этой летаргией природы, ее незамечаемой, никогда не обесцвечивающейся красотой.

Исаак Ильич кружил лесом, слушал бой капель о брезентовый плащ, шум мельницы - он охотился под самым городом, - часто выходил к полю, на опушку, где, среди мелких, внутри сухих и теплых елочек, тоже любили дремать вальдшнепы.

Поля лежали в летающем сумраке. Скучно темнела небольшая деревушка Безымяновка. Художник смотрел на нее с непонятной теплотой и болью. По дороге в скрипучей телеге ехал мужик, вкусно потягивавший трубочку с пахучей полукрупкой. Исаак Ильич, пересекая поле, шел навстречу.  

Он находился в глухой, коренной России, в ее вековечных землях, он, один, глухой поздней осенью, скитался по горьким, туманным полям, среди деревень, забытых и заброшенных в сыром, бесприютном просторе... Может быть, он, художник, спокон веку не виданный в этом деревенском мире, - лишний здесь, только «чуж-чуженин», как поется в одной из любимых песен Софьи Петровны, может быть, мужик, хитро и зло прищурившись, думает о нем: «Вольготничает баринок, забавляется, валюшней колотит, а денежки откуда-то бегут, позвякивают...»

Но мужик, русый и осанистый бородач, поравнявшись с художником, остановил лошадь, приветливо поздоровался, сняв обеими руками заячью ушанку, и просто сказал:

- Здравствуй, ваше степенство, гость московский, как живешь-здравствуешь? Давно, с лета, замечаем вас – все с ружейцом похаживаешь... Да и сторонка наша пришлась, видно, по душе, - люди сказывают, все картины с нее списываешь... Ну, дай бог, дай бог!

И, зачерпнув из кисета обгорелую трубочку-самоделку, бережно умяв в ней - зерно к зерну - сливочную полукрупку, ездок снова задымил и тронул лошадь.

- Доброго добра тебе, господин хороший. Ни пера ни шерстинки!

Если Левитан сознавал себя пасынком официальной России, то здесь он не чувствовал себя ни лишним, ни чуждым: то ощущение отчего дома, которое всегда испытывал он, бродя по лесу, овладевало им и при взгляде на эти нищие избы, на их расшатанные крыльца, на их мутные маленькие окна.

Народ и искусство... Художник не ставил перед собой этого вопроса во всей его прямоте и глубине, но он не мог не думать о нем, сталкиваясь на каждом шагу с искусством народа, в его бытовом обиходе. Это поэтическое начало, часто по-детски трогательное в своем воплощении, сказывалось во всем - и в узорах на бортах тихвинок и расшив (уже само слово «расшива» - расшить, то есть разукрасить, нарядить, - было поэтическим), и в языческих деревенских праздниках - в хороводах или троицких венках и березах, и в скромном васильке, вплетенном в девичьи косы, и в цветистой лошадиной дуге, и в той старательности, с какой украшались всяческими иллюстрациями и олеографиями стены прокопченных изб. С какой быстротой расхватывались, в самом деле, на базарах все эти бравые генералы и «баталии», эти топорные пейзажи и ресторанные красавицы! А если бы пустить в широкую продажу, то есть в самые недра народа, репродукции с настоящих картин, понятных и близких любому зрителю и простотой формы и глубиной содержания!..