Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века - Мэри Антин
Ученица повторяет: «В начале – Реб, а когда было начало?»
Реб, потеряв место в изумлении: «S gehert a kasse? (Что за вопрос!) Начало было – начало – начало было в начале, конечно! Ну, ну! Продолжай».
Ученица продолжает: «В начале Бог сотворил землю. Реб, а из чего Он её сотворил?»
Реб растерянно роняет указку: «Из чего сотворил?.. Ну что за девочка задает такие вопросы? Давай, давай!»
Урок подходит к концу. Книга закрыта, указка убрана. Реб меняет кипу на уличную шляпу и собирается уходить.
Ученица робко, но решительно задерживает его: «Реб Лебе, кто создал Бога?»
Реб смотрит на ученицу, в его глазах смесь изумления и тревоги. Его эмоции нельзя выразить словами. Он поворачивается и выходит из комнаты. В своем возмущении он даже забывает поцеловать мезузу* на косяке двери. Ученица чувствует упрёк и в то же время свою правоту. Действительно, кто сотворил Бога? Но если реб не скажет – не скажет? А может быть, он просто не знает? Реб?
Через некоторое время после этого конфликта между моей любознательностью и его глупостью я увидела, как мой учитель сыграл нелепую роль в пустяковой комедии, и после этого я больше ничего о нём не помню.
Реб Лебе задержался на следующий день после урока. Гость, который собирался уезжать, желая подкрепиться на дорожку, достал из сумки палку вяленой колбасы и положил её вместе со складным ножом на стол. Он отрезал себе кусок колбасы и съел его стоя, а затем, заметив худого как щепку ребе, жестом пригласил его угоститься колбасой.
Ребе заложил руки за полы сюртука, отклонив радушное предложение путника. Путешественник забыл про ребе и ходил взад и вперёд по комнате в шубе и шапке в ожидании своего экипажа. Колбаса осталась на столе – толстая, пряная и коричневая. В Полоцке такой колбасы не было. Реб Лебе смотрел на неё. Реб Лебе всё смотрел и смотрел. Незнакомец остановился, чтобы отрезать себе ещё кусок, и повторил свой пригласительный жест. Реб Лебе сделал шаг к столу, но его руки всё ещё были за полами сюртука. Путешественник снова стал расхаживать, реб Лебе сделал еще один шаг. Незнакомец не смотрел. Ребе набрался храбрости, приблизился к столу и потянулся за ножом. Но в ту же секунду распахнулась дверь, и было объявлено, что экипаж подан. Рвущийся в путь незнакомец, не замечая реба Лебе, сгрёб со стола колбасу и нож как раз в тот момент, когда робкий реб собирался отрезать себе восхитительный ломтик. Я видела его замешательство из своего угла, и должна признаться, я была рада. После этого его лицо всегда казалось мне глупым, но, к счастью для нас обоих, заниматься вместе нам оставалось недолго.
Две маленькие наряженные во всё самое лучшее девочки сияли от локонов до туфелек. У одной маленькой девочки розовые щёчки, у другой широко распахнутые глаза. Розовые Щёчки несёт саквояж, Большие Глаза – новую грифельную доску. Держась за руки, они выходят в летнее утро, такая счастливая и красивая пара, поэтому неудивительно, что люди смотрят им вслед из окон и дверей, а другие маленькие девочки, не одетые во всё самое лучшее и не имеющие в руках саквояжей, стоят на улице, глазея на них.
Пусть люди смотрят, это не причинит маленьким сёстрам никакого вреда. Не зря же бабушка насыпала перец и соль в уголки их карманов для защиты от сглаза. Славные девчушки не видят ничего, кроме дороги впереди, так им не терпится выполнить своё поручение. Саквояж и грифельная доска ясно дают понять, что это за поручение: Розовые Щёчки и Большие Глаза идут в школу.
У меня нет слов, чтобы описать ту гордость, с которой мы с сестрой переступили порог дома Исайи Писаря. До этого мы учились в Хедере, и с ребом, теперь мы должны были учиться у лерера*, светского учителя. Между ними была огромная разница. Один учил только ивриту, который знала каждая девочка, другой мог обучить идишу и русскому, и, поговаривают, даже немецкому языку, он мог научить писать письма, считать без помощи счёт, просто на листе бумаги – такие достижения были крайне редки среди девочек в Полоцке. Но для внуков Рафаэля Русского не было ничего невозможного, у них были «светлые головы», это все знали. Поэтому нас отправили к ребу Исайе.
Моя первая школа, поступлением в которую я так гордилась, была лачугой на краю болота. Классная комната была серой внутри и снаружи. Дверь была настолько низкой, что ребу Исайе приходилось наклоняться, чтобы войти. Маленькие окна были мутными. Стены были голыми, но низкий потолок украшали пучки гусиных перьев, торчащие из-под стропил. В центре комнаты стоял неотёсанный стол с длинными лавками с обеих сторон. Вот и вся классная комната. Но мне в то первое утро казалось, что она сияла чудесным светом, странной красотой, которая пронизывала каждый уголок, и делала потемневшие бревна прекрасными, как подцвеченный мрамор, и окна были не настолько малы, чтобы я не смогла взглянуть через них на большой новый мир.
Для новых учениц освободили место на лавке рядом с учителем. Мы нашли наши чернильницы, которые были просто углублениями, вырезанными в толстой столешнице. Реб Исайя сделал для нас вполне пригодные для письма перья, надежно привязав кончики пера к маленьким веточкам, хотя некоторые ученицы использовали птичьи перья. Учитель также расчертил для нас бумагу на маленькие квадратики, как блокнот геодезиста. Затем он поставил перед нами образец, и мы копировали по одной букве в каждый квадрат до самого конца страницы. Все маленькие девочки, и средние девочки, и довольно большие девочки копировали буквы в маленькие квадраты точно так же. Нас было так мало, что для того, чтобы увидеть страницы каждой из нас, ребу Исайе было достаточно просто наклониться. И если наши сведённые судорогой пальцы неуклюже держали перо и неправильно выводили петли и изгибы, всё, что ему нужно было сделать – это вытянуть руку и легонько ударить линейкой по соответствующей руке. Здесь всё было очень уютно – чернильницы, которые невозможно было перевернуть, перья, материал для которых рос в лесу или с важным видом расхаживал в палисаднике, и учитель, который находился в непосредственной близости от учениц, как я уже только что сказала. И пока он трудился вместе с нами, и часы тянулись мучительно долго, его утешал аромат ужина, который готовился для него в какой-то маленькой каморке, примыкающей к классной комнате, и голосом любимой Лии, или Рахили, или Деборы (я не помню её имени),
