Воспоминания. Письма - Пастернак Зинаида Николаевна

Как-то я встретила в Переделкине Веру Васильевну Смирнову (жену Ивана Игнатьевича Халтурина). Мы разговорились, и она посоветовала организовать комиссию по литературному наследию. У меня часто бывала Т.В. Иванова, она охотно согласилась пойти со мной к Н.С. Тихонову (тоже имевшему дачу в Переделкине) и поговорить на эту тему.

В тридцатых годах Тихонов очень дружил с Борей и мной. Прием Тихонова поразил меня сухостью и официальностью. Когда-то мы были с ним на «ты», а тут он заговорил со мной на «вы» и назвал меня не Зиной, а Зинаидой Николаевной. Ради Бориных дел я скрыла свое разочарование и недовольство. Мною были намечены члены комиссии: Асмус, Н.Н. Вильмонт, Всеволод Иванов, Эренбург и я с двумя сыновьями, Леней и Женей. Еще до моего визита к Тихонову все охотно дали согласие и отнеслись к мысли создать комиссию восторженно. Я предложила Тихонову возглавить ее, но он наотрез отказался. Он сказал, что работает в восьми комиссиях и не может взять на себя девятую, но предложил мне написать заявление в секретариат с просьбой узаконить эту комиссию. Он продиктовал текст заявления и обещал лично передать его в секретариат и содействовать утверждению этой комиссии. Иванова посоветовала выбрать председателем своего мужа Всеволода Вячеславовича, он охотно дал свое согласие. Еще до Тихонова мне пришлось побывать по этому поводу у Эренбурга. Я поехала к нему одна. Мне этот визит показался оскорбительным, не для меня, а для Бори-ной памяти. Эренбург согласился войти в комиссию, но он якобы не представлял характера ее работы. Я объяснила, что главная задача комиссии – содействие изданию оригинальных вещей и переводов Пастернака. Не очень грубо, но достаточно веско Эренбург ответил: «Ситуация очень плохая, и вряд ли удастся что-либо переиздать». Вдруг он перевел разговор на «Охранную грамоту», а потом стал возмущаться последней «Автобиографией», в которой Б. Л. «отрекается от Маяковского». Я его спросила: наверное, вы имеете в виду слова о том, что Маяковского насильно вводят, как картошку при Екатерине? Но Борис Леонидович этим не хотел сказать, что Маяковский – картошка, объяснила я Эренбургу, он в биографическом очерке утверждал так же, как и в «Охранной грамоте», величие Маяковского в первом периоде творчества. Любому человеку свойственно менять свои взгляды, и человек не пепельница (я показала на чугунную пепельницу Эренбурга), которая может жить, веками не меняясь.

Уехала я от Эренбурга, удивленная некоторой тупостью в его отношении к Боре. Я с трудом сдерживалась и внутренне утешала себя тем, что его присутствие в комиссии придаст ей вес. Кстати, Эренбург посоветовал вычеркнуть имена сыновей и оставить только себя, иначе получается много родственников, и от этого комиссия проигрывает. Я его послушалась, но мне показалось это неправильным – мне уже было шестьдесят пять лет, и в случае моей смерти или нездоровья сыновья должны были меня заменить.

Опять меня удивила Лида. Узнав о том, что я вычеркнула детей из комиссии, она была возмущена. То же я почувствовала в Жене. Я написала Лиде, что я всячески боролась за них, но ничего не вышло, мне категорически отказал в этом Союз писателей. Через неделю всем членам комиссии были присланы официальные сообщения об утверждении состава комиссии с добавлением лиц: А.А. Жарова, директора ЦГАЛИ Ю.А. Красовского, С.С. Месчан из Литературного музея, редактора А.И. Макарова, бывшего министра культуры М.Б. Храпченко. Итак, получилась комиссия не из пяти, а из десяти человек. Кое-кто возмущался подбором лиц: получилось пополам противников и друзей Бори. Но меня это не смущало. Такой состав уравновешивал силы и обеспечивал решениям комиссии большую вескость и объективность.

Одним из близких людей нашего общества был Николай Николаевич Вильям-Вильмонт, брат жены Александра Леонидовича. Я познакомилась с ним в Ирпене в 1930 году. Он был большим поклонником Бориса Леонидовича. Он страстно любил музыку, был образован, начитан, и с ним всегда было интересно разговаривать. Когда мы переживали тяжелое время развода, он очень по-человечески относился ко мне и давал умные советы. Он неизменно приглашался на все вечера, когда у нас бывали гости. Я была очень огорчена, когда незадолго до скандала с Нобелевской премией он перестал у нас бывать. Дело было в том, что он переводил «Марию Стюарт» Шиллера для МХАТа. Не знаю почему, но его перевод не приняли, и из МХАТа приехали Ливанов и Марков просить делать этот перевод Борю. Первым долгом он отказался от него – не хотелось переходить дорогу своему другу. Он дал согласие лишь тогда, когда перевод Н. Н. был официально отвергнут. По-видимому, Н. Н. огорчился и обиделся, и несколько лет мы его у себя не видели. Впервые после размолвки[125] он пришел во время последней Бориной болезни. С тех пор отношения наладились, и он вошел в комиссию по литературному наследию.

Т.В. Иванова согласилась стать секретарем комиссии. Это было весьма удобно: она жила в Переделкине по соседству, у нее был телефон, и мне легко было общаться с ней и приглашать комиссию на заседания.

Первое заседание Иванова предложила устроить в Москве в ее квартире в ноябре 1960 года. Отсутствовал только Храпченко, находившийся в то время за границей. Первое слово взял председатель комиссии В.В. Иванов. Он сказал, что нужно забыть и простить все поступки Б. Л. и отнестись к нему как к большому художнику. Вторым говорил Эренбург. Он считал необходимым срочно выпустить томик стихотворений Пастернака. Каждому дали задания. Было решено собирать архив и сосредоточивать его у председателя комиссии и в доме Бориса Леонидовича. Жарову поручили написать письмо в секретариат Союза писателей о постановлении комиссии. После заседания Жаров подошел ко мне и сказал, что Борис Леонидович был очень беспокойной личностью и Жаров рисковал собой, пригласив его читать стихи в Политехническом музее на вечере дружбы славянских народов в 1948 году. Программа была твердо установлена, а он, мол, читал непредусмотренное – «Гамлета» и «Свеча горела». Я ему напомнила, как было дело. Боря читал все по программе, а после бесконечных вызовов он прочел на бис непредусмотренное. Это было на моих глазах, и я отлично все помнила. Но Жаров воскликнул: «Вы забыли, какие то были времена и как мне за это попало!» Я рассмеялась и сказала: «В конце концов все обошлось благополучно, и в 1960 году вы стоите все-таки передо мной живой и невредимый».

По-видимому, решение по поводу однотомника секретариат вынес удовлетворительное. Как оказалось, подбор стихов поручили Суркову. Многие волновались, возмущались этим выбором, а я как раз была довольна, это казалось мне гарантией того, что отобранные им стихи увидят свет. Говорили, что Суркову поручили вступительную статью к однотомнику. Это меня огорчало, я предполагала, что его статья будет недоброжелательной. Но я вспомнила слова, сказанные Борей незадолго до смерти о том, что он предпочитает Суркова многим другим, и даже в те времена, когда Сурков на него нападал, ему казалось, что тот делает это честно, действуя в согласии со своим происхождением и кровным революционным духом, и честность его казалась Боре достойной уважения. Сурков плохо понимал и неправильно толковал многие строки Бориных стихов, и я не раз напоминала об этом Боре в наших разговорах. Но он отмахивался: значит, он неясно выразился в стихах, и Сурков не виноват, если так их трактует.

Можно привести еще такой пример: когда мы поехали с Борей в Узкое после лечения ноги в кремлевской больнице, там оказался Корнелий Зелинский. Я очень не любила его и все его писания об искусстве называла «цыганским романсом». Все мне в нем казалось несерьезным. Хотя роман был уже за границей и у Бори появилось много врагов, Зелинский вел себя исключительно любезно. Нам дали комнату хуже, чем у него, и он устроил в санатории тарарам и сказал директору: если он не поменяет нам комнату на лучшую, то он уедет не долечившись и отдаст нам свою комнату. Как, мол, директор может не знать, что Пастернак величайший поэт эпохи и его имя известно во всем мире. Директор будет опозорен, если узнают, в какую комнату он поселил Пастернака. Но меня и Борю вполне устраивала наша комната: она была близко к туалету, а боли в ноге не прекращались, и ему было недалеко ходить. Из-за этого мы отказались менять комнату. Но Зелинский тронул нас своим отношением, и мы часто гуляли с ним. Однажды Боря не пошел на прогулку, и Зелинский увязался со мной. По дороге он стал рассказывать об «очень хорошей» статье о Боре, которую он готовил[126]. Я сказала, что напрасно он пишет статью, даже хорошую. Прежде всего нужно грамотно читать и правильно понимать его стихи. Я не окончила высшего учебного заведения, но должна сказать ему прямо: он не всегда правильно понимает творчество Пастернака. Все подкапываются под его строчки и чего-то ищут, а в них искать ничего не надо. Нужно понимать их, как они есть, а не выкапывать подспудный смысл, с моей точки зрения мифический. Поэтому ему не удается при самом доброжелательном отношении к Б. Л. написать что-либо ценное. Привела довольно много примеров и предсказала, что эта статья прибавит новый анекдот к моей коллекции. Я не постеснялась сказать ему: «Считаю, что всем критикам давно пора полечить мозги и выправить их».