Наталья Пронина - Правда об Иване Грозном

Но в тот страшный миг и тех и других спасли пронзительный ум и железная воля самого Ивана. Могучим усилием заставив себя превозмочь смертную тяжесть болезни, он обратился к мятежникам отнюдь не с проклятиями и угрозами, но решительно, страстно воззвал прежде всего к их совести, к неминуемой ответственности каждого перед всевышним. «Измена будет на ваших душах!» – сказал государь. И Дума сдалась. «Бояре все от того государского жестокого слова поустрашилися и пошли… целовать (крест)» [201] . Впрочем, здесь нельзя не учитывать и тот существенный фактор, что бояре-изменники предпочли отступить, ибо понимали: «на стороне царя – вся мощь государственной машины», дворянство, успевшее «почувствовать эффект как от внутренних реформ, укрепивших его социально-экономические и политические позиции, так и от казанской победы». Практически этой силе оппозиционным княжеско-боярским кругам противопоставить было нечего [202] …

Примечательно: непосредственным автором (или, по крайней мере, основным редактором) летописного рассказа о «мятеже у царевой постели» все историки считают самого Ивана Грозного. Но если одни исследователи вполне доверяют этому свидетельству, то другие больше склонны рассматривать его как крайне тенденциозное преувеличение того, что происходило в действительности (например, А.А. Зимин, Р.Г. Скрынников). В недавно выпущенной книге Р.Г. Скрынников даже доказывает: Грозный преднамеренно сгустил все краски, стремясь показать тот эпизод именно как «мятеж», хотя на самом деле ничего подобного тогда не было. Бояре вели себя вполне лояльно, возмущенные только тем, что к присяге их приводил лично не сам царь (обессиленный недугом). Членов боярской Думы раздражало то, что церемонию поручено было вести людям, уступавшим им в знатности происхождения – боярину В.И. Воротынскому и дьяку-канцлеру И.М. Висковатому, – и именно по этой причине случилась вначале небольшая заминка, а вовсе не «мятеж» [203] . Факт столкновения «у царевой постели», иными словами, отрицается Скрынниковым почти полностью, невзирая на то, что, как подчеркивает другой историк, он был обусловлен всем предшествующим ходом событий [204] .

Однако, нисколько не смущенный столь критическим отношением некоторых (либерально, кстати, настроенных) специалистов к летописному свидетельству Грозного, Эдвард Радзинский в своем повествовании вдруг неожиданно и всецело словно бы принял сторону царя, принял его взгляд на происходившее все-таки как на мятеж, явное предательство… Более того, автор даже позволил себе «дорисовать», договорить то, о чем умолчал сам царь – о мнимости его болезни, которая началась «внезапно» и «столь же внезапно» завершилась «благополучным выздоровлением». Что, наконец, «болезнь», по сути, специально была придумана, разыграна Иваном («великим актером, как и многие деспоты»), дав «ему возможность многое проверить»… И вот здесь-то опять сразу становится ясным, почему уважаемый наш литератор снова столь избирательно пренебрег мнением историка. Еще бы! Ведь прислушайся он к этому мнению, его повествование пришлось бы оставить без такого занимательного, щекочущего нервы и воображение штриха: тиран-актер, русский Нерон…

Ибо, оставив в тексте и по-своему использовав упоминание о боярском мятеже в марте 1553 г., Э. Радзинский представил те события исключительно как изощренно-коварный царский розыгрыш, почти начисто лишив их всех сопутствующих обстоятельств, а иногда и просто искажая прямые свидетельства летописи, без которых происходившее тогда действительно кажется игрой, чем-то, с одной стороны, мистически-пугающим, с другой же – легким и несерьезным, как сама (к месту и не к месту) улыбка автора-телерассказчика. Ибо, повествуя, как во время болезни Ивана «князь Владимир Старицкий, двоюродный брат царя, и мать его пиры устраивали! Будто не государь и родич на смертном одре лежит, а радостное происходит…», вряд ли не помнил автор о том, что устраивались тогда не только «пиры». Исторические документы неопровержимо гласят: заговор с целью государственного переворота и воцарения Владимира Андреевича Старицкого действительно имел место во время болезни Грозного. «Подготовка (к нему) шла сразу по двум направлениям. Во-первых, по линии мобилизации военных сил, необходимых для совершения переворота. Основу этих сил должны были составить непосредственные вассалы Владимира Старицкого – его дети боярские. Именно поэтому, стремясь обеспечить себе (их) поддержку, Владимир Старицкий и его мать (княгиня Ефросиния) в то самое время, когда в царских палатах происходили церемонии, связанные с составлением завещания и приведением ко кресту ближних бояр, демонстративно «събрали своих детей боярских да учали им давати жалованные деньги» [205] , что было, согласимся, гораздо существеннее, нежели упомянутые Радзинским «пиры».

«Другим направлением, по которому шла подготовка переворота в пользу Владимира Старицкого, являлась вербовка на свою сторону лиц из среды боярства. Эту сторону деятельности заговорщиков исчерпывающим образом раскрывают показания кн. Семена Лобанова-Ростовского – одного из активных участников заговора Старицких, данные им во время сыска после раскрытия заговора Лобановых-Ростовских в 1554 г. (когда уже сам князь Семен был уличен в изменнических действиях и арестован. – Авт. ). По (его) словам, «как государь недомогал, и мы все думали о том, что только государя не станет, как нам быти. А ко мне на подворье приезживал ото княгини Офросиньи и от князя Володимера Ондреевича, чтобы я поехал ко князю Володимеру служити, да и людей перезывал; да и со многими есмя думами бояре: только нам служити царевичу Дмитрию, ино нами владети Захарьиным, а чем нам владети Захарьиным, ино лутчи служити князю Владимеру Ондреевичу» (ПСРЛ. Т. 13. С. 238)» [206] .

Так, отринув какие бы то ни было понятия долга, чести, верности законному государю, но руководствуясь лишь собственной корыстью, на сторону Старицких перешли представители знатнейших фамилий, особо приближенных к царю, – князь Петр Щенятев, князь Иван Турунтай-Пронский, князь Дмитрий Немой, князь Петр Серебряный, князь Семен Микулинский. А князь Д.Ф. Палецкой уже после (!) целования креста на имя царевича Дмитрия сразу поспешил уведомить Старицких, что он «княгине Офросинье и князю Володимеру… служити готов» [207] . Но самым страшным для молодого царя было даже не это: в конце концов, лживость, подлость, элементарную беспринципность высшей аристократии он видел с детства. Пожалуй, самым трагическим для Ивана итогом тех дней явился факт измены людей, коим он доверял всецело, именно их считая близкими, наиболее достойными своими помощниками и соратниками – Алексея Адашева и Сильвестра…